Пантера, сын Пантеры
Шрифт:
Незримо же введена была она в невидимую же обитель, что совмещена была с видимой; так явь есть обратная сторона сна, а сон — лицевая сторона яви.
Никто не мог догадаться, как много значило для существа, подобного Син, пребывание на пороге двух миров и двух жизней. При самих святынях, именно книгах, она состояла пока на самой ничтожной, по своему малолетству, должности: подметальщицей и усмирительницей пыли, что постоянно сочилась из секретных хранилищ в круглый зал и оседала на сверхчувствительных зеркалах мониторов. Однако Син непрестанно училась.
Каждое утро, едва просвечивающее через ночь, поезд мчал Син и других девушек по тоннелю.
Мелькали буро-зеленоватые бороды мхов на стенах тоннелей, покато-скользкие, крытые плиткой платформы и ступени заброшенных станций — страшно было подумать о том, чтобы сойти на них и двинуться по этому неприродному леднику. Иногда поезд выходил на поверхность, огибая как бы некую гигантскую цветочную клумбу — этого почему-то боялись еще хуже, чем полутьмы земного чрева, возможно, оттого, что Сирр любит алое на зеленом. Вагоны убыстряли ход, будто цель их назначения находилась в сотнях морских миль, и охранник — один муж на всех девушек — дремал в ритме хода поезда с открытыми и бессонно злыми глазами.
Син и сама задремала: отвернулась к стене, прикрыв веки. Перед ними пошли цветные картинки, подвижные татуировки на оборотной стороне лобной кости — эти сны во сне были привычны и успокаивали: среди других людей не чувствуешь себя так хорошо защищенной, как среди своих личных фантомов, которые берут тебя в кокон. Страх во сне переживается острее и слаще, и вскоре ты к нему привыкаешь, а к неземному счастью и печали видений привыкнуть не можешь, но и это хорошо.
Вот в таком сне поезд затормозил посреди степной ковыльной равнины, и его окружили всадники в длинных плащах. Охранник дернулся было навстречу, но упал на место, будто оглушенный — или не будто? Девушки застыли, и Син показалось, что они все спят, кроме нее самой, диковинным образом поменявшись с ней местом в реальности и состоянием. Всадники спешились и всей вереницей зашли в вагон, неторопливо ступая по проходу и вглядываясь в запрокинутые лица. Время от времени то один, то другой из них поднимал девушку на руки и уносил наружу. К Син тоже подошел — самый рослый и темный изо всех, как ей показалось. Взял за руку и приподнял с места, уводя наружу.
Опустевший поезд смог, наконец, тронуться и укатил вдаль с теми, кто остался. Похитители дев устроили их на широких седлах впереди себя, сами сняли наголовники и отбросили крылья плащей за спину. Обыкновенные парни, даже собой пригожи, подумала Син, только вот кожа потемнее, чем у книжного червя. Своего собственного всадника она не смогла увидеть: только руки с длинными пальцами охватили ее стан и борода щекотала шею. И еще был голос, почти без плоти, звучащий внутри.
И было очарование мира, что застыл вокруг, его зелени и огня, блестящих соляных озер, изогнутых ветвей цвета кости, прогалов скудного краснозема и плоских скальных выступов посреди яркого узорного цветения и листвы. Скудная красота этого мира ничем почти не превосходила ту, с которой Син ежечасно встречалась в своем библиотском бытии, но на удивление легко соединялась с ее душой, странно умиротворяя и освобождая, ворожа и расковывая. «Это непривычно мое, а то — то было всегда привычно чужое», — подумала Син невнятно, а вслух произнесла:
— Всё-таки здесь пустыня.
— Ты хочешь сказать, что она невзрачна? — ответил ей невидимый голос. — Но знаешь, как говорят у нас — красота не в пустыне, красота в глазах смотрящего. Ты еще не научилась видеть — попробуй смотреть через меня.
— Твоими глазами? Сначала мне, наверное, нужно увидеть сами глаза, — ответила Син, дивясь и ужасаясь новой своей смелости и открытости.
— Нет. Сейчас ты и моего лица не сможешь увидеть, даже если я позволю тебе обернуться; а ведь глаза важнее. Сперва мы с тобой должны стать единой душой, затем — единой плотью. Ведь тело — маска души, которую надевают на человека другие люди: они видят и воплощают лишь то, что согласуется с их мнением о нем, и этим заколдовывают его. Я не вполне таков, как я есть, — ведь мужчина создается женщиной.
— А женщина — она, выходит, творится мужчиной?
— Нет, никогда. Я бы сказал — миром. И еще бы сказал — ее детьми. Всем тем, что она пропускает через себя и порождает заново. Однако мужчина любит воплощать в женщине свой фантом — вместо того, чтобы познавать ее самое.
— Ты таким способом спросил у меня, хочу ли я такого… познавания? — ее протест показался ей самой почти шутливым.
— Я лишь спросил, хочешь ли ты сделать меня истинным мужем себе и подарить мне истинного мужа.
— Так скоро? Если я скажу сейчас «нет», это уже будет неправдой, а сказать «да» еще боюсь.
Всё было как во сне — таком сне, когда незнакомое бывает роднее привычного. Лишь какой-то мелкой стороной ума Син в очередной раз подивилась себе самой. Мужчина понял:
— Сказать тебе, почему ты со мной так свободна? Ты — моё предназначение: я узнал тебя по одному твоему запаху. Имя твое я также прочел: оно означает Луну, и прекрасную волшебницу, что погубила недостойного короля, и еще в нем — скрытый знак завершения всего существующего. Но произнести его губами я не смею. Ты тоже должна внутри себя знать мое имя — Солнца, и Льва, самой царственной из пантер, и Побеждающего Героя — но этого имени еще нет ни на твоих губах, ни в твоем сердце.
Так они ехали через день и через ночь, и спутников им уже не стало. Воля Син была скована, но мысль полетна. Пустыня расцветала изумрудом, кораллом и бирюзой; чаша древнего неба казалась благородным опалом, в глубине которого виднелся бледный круг, или темным лабрадоритом, прошитым искрами, — огромный гонг из красной меди звенел над землей, раскинувшейся на десять тысяч верст. Озера стали морями, кусты — рощами, рощи звались тенистым приютом странствующих.
— Откуда тебе знать мое сердце? — спросила Син.
— Я умею проходить сквозь ограды и стены, запертые телесной тьмой, к той искорке света, которую они в себе прячут. Тьма погребает под собой много такого, в чем люди боятся признаться, — но и тайные их драгоценности тоже!
— Тогда ты, наверное, знаешь, что я уже сговорена? — сказала она почти безразлично.
— Здесь нет ни обручений, ни сговора, ни браков. Знаешь, кто из ваших девушек предназначен Сирру? Неплодные, те, кто не умеет родить самородно. В наших руках они расцветают и плодоносят. И вот что скажу тебе: ваша вселенская библиотека особенно притягивает именно тех, кому суждено оставаться рабочими пчелами. Ты не такая: ты — царица улья. Как случилось, что меня притянуло к тебе? Как понять мою судьбу, что воплотилась в тебе?