Пантера, сын Пантеры
Шрифт:
Было в Эшу и кое-что помимо высоколобости и высоконравственности.
Иосия всегда мечтал сотворить из сына библеца экстра-класса. И в самом деле: страсть к чтению, поулегшись или, скорее, залегши на дно, сменилась умной любовью к машинам, под которыми в Библе понимали сверхнавороченные компьютеры и только их, ибо одни лишь они, с их бесконечностью виртуальных миров, открывающихся сидящему за ними, заслуживали такого имени. Боги из машины не то же ли, что боги-машины? Губка для написанного и запечатленного — про него сослуживцы Иосии поговаривали, что он способен скачать в себя зараз всю Библиотеку, — Эшу и в самом деле подсознательно того хотел. Рожденный в мире культа Бумаги и в мир самодовлеющего Текста, еще ребенком Эшу был не чистой доской, как думал Декарт,
Да, в самом деле: хотя и Анна, и Син, и — от них — Иосия знали, что Эшу по своей сиррской природе умеет жить в своих снах и даже управлять ими, он однажды напугал всех троих. Просто, будучи уже на пороге двенадцати, но пока еще школяром, а не студентом, исчез как-то поздним вечером из комнатушки, которая была его спальней, и вернулся домой (да не в комнатку, откуда началось его духовное путешествие, а на галерку отцова гаража) ровно через трое суток. По его словам, он увидел огромную книгу вышиной до неба, Голубиную (вот откуда наше сравнение) или Голубую; так назвала она себя сама на неслышимом языке. Переплет ее был из звенящей бронзы и как бы охватывал небесную лазурь, будучи сам ею оправлен. Он открылся и впустил в себя мальчика. О дальнейшем Эшу говорил смутно либо совсем отказывался. Вот и разберись — то ли лунатик, то ли вдохновенный врун, то ли Сирр был не только в его сердце, но и в плоти. Так что приходилось его домашним ничего не замечать, никому не выдавать и принимать все чудеса, что роились вокруг мальчика, позже — отрока, в качестве неизбежных издержек взросления.
Вот еще одно — снова про Книгу, эту или другую…
Уже пятилетним Иосия брал Эшу с собой в Дом по специальному допуску, дабы приобщить и дать проникнуться. Словом, воспитать в духе. Так и братец его Закария некогда подымал по ступеням крошку Син, хотя входили они через главную арку, а не сквозь противоположную, более похожую на пролом в крепостной стене. Мальчик, задирая голову, прочел по слогам — шрифт был мудреный даже для умеющего читать, весь хитросплетенный, как дорогое кружево:
— «Рукописи не горят». Рукописи — это книги?
— Почти что. Их первоисточник. Человек извлекает рукопись из себя, из своего тела, как паук паутину, оттого в древние времена паук был у нас покровителем не столько ткачества, сколько книжного делания. Каждая рукопись рождается в одном экземпляре, как сердце, мозг или печень, а если ее копирует или переписывает начисто близкий автору человек, то в двух, будто легкие, руки и ноги. А потом ее тиражируют, и книг становится куда как много: волосы на голове. И все, кто хочет, могут ее прочесть.
— А что главнее — рукопись или книга?
— Хм. Без рукописи нет книги, а без книги рукопись нема и безвестна. Ты об этом думаешь?
— Баба Ани говорит, что рукопись — разговор по вертикали, а книга — по горизонтали.
— Это для тебя больно мудрено. Скажем так: настоящая рукопись, которая делается по вдохновению, — она живая, непричесанная, потому что торопится схватить и удержать явленную истину. Есть притча о поэте, который увидел во сне поэму о погибшем райском дворце, всю целиком, а когда проснулся и успел записать малую ее часть, ему помешал неумный посетитель. Но то, что он успел закрепить на бумаге, было несравнимо ни с чем, более того: могло заново породить весь дворец. Ну а книга — малый бриллиант, который сотворили из огромного алмаза, распилив его на части и обточив.
Сказав так, Иосия порадовался было, что они двое зашли в Дом с тыла, но дотошное дитя уже кое-что вспомнило. Эшу сказал:
— Есть еще четыре входа, главнее, чем этот, и над маминым написано: «Книга — источник знаний». А над тем, что рядом: «Всем лучшим в себе я обязан книге». Какая это книга?
Его папаша не стал поправлять цитату от беды подальше («источник всякой премудрости», было высечено в камне, мудрость же — источник всяческой печали). Только ответил:
— Любая, только бы она хорошо передавала свою рукопись.
Он думал таким образом замкнуть круг беседы и выйти из него невредимым, но Эшу снова спросил:
— А много таких книг? Я слышал, что до изобретения станка рукописи без конца переписывали, это называлось «рукописные книги», и они изменялись от переписчика к переписчику, делаясь хоть немного, да разными. А типографская книга во всем тираже одинаковая, ее меняют только ради нее самой, чтобы опечаток не было. Что лучше?
Иосия на сей раз хотел было отмахнуться — недосуг, мол, дело без меня стоит, зайдем-ка внутрь поскорее, но учительская жилка в нем опять восторжествовала, тем более внутри, как известно, с такой свободой не поговоришь, и его стало нести уже напропалую:
— Видишь ли, книги бывают не только рукописные и типографские, а самые разные, иногда вовсе невероятные. Из пластинок слоновой кости и пальмовых листьев, похожие на веер; склеенные из камыша, разрезанного на тонкие полоски и свернутого в свиток. На коре, на тряпье и на коже. Высеченные в камне и нацарапанные на влажной глине. Книги в виде горшка с кратким охранным орнаментом внутри и книги — скалы, что трубят о кровавых охотах и победах. Стелы с каноном Будды и храмы древних майя, сплошь одетые точнейшим в мире календарем. Как будто человек, изобретя письмо, старался одеть им и заковать в него всю свою вселенную! Но вот изобрели деревянный и свинцовый штамп, и под него уже годилось не все; только бумага самого лучшего сорта. Только человек и тут не унялся. Стал издавать стихи ин октаво, судебные кодексы ин фолио, подносные издания для начальства — величиной с хорошее блюдо. Украшал текст заставками и миниатюрами, окаймлял цепью орнаментов. Изобретал шрифты. Словом, пошел вглубь, когда его не пустили вширь. Мы-то сего богатства, с нашими сканерами, и не ощущаем. Все равно, что сахар через стекло лизать, как сказал один шляхтич своей даме, когда она пригласила его на ужин в кругу своих родичей…
Тут он спохватился, что малый не поймет намека и что вообще слишком уж вольный затеялся разговор. Но Эшу как раз воткнулся в возникшую паузу:
— Так в Доме есть все, что когда-то написали на земле?
— Многое — да. Но нельзя же весь зримый мир сюда затащить, хоть кое-кто на славу постарался! — вырвалось у бедного Иосии.
— А я хотел… Папа, а есть такая книга, которая вмещает все книги на свете?
— Ну ты и спрашиваешь. Один древнеримский король хотел, чтобы у его народа была одна голова… Нету такой книги. Но вот что говорят — существует у нас в Доме на самом секретном положении Золотая Книга. Переплетные корки у нее и в самом деле золотые, а не позолоченные, бумага шелковая, старинной арабской работы, и вложена она для пущей и вящей сохранности в огромную глыбу лучшего горного хрусталя, или кварца, который еще называют оптическим, оттого что внутри него все двоится. А может быть, там простое стекло, только непробиваемое для пуль. Подвешена та книга за углы на четырех золотых же цепях, цепи соединены пятой цепью, куда длиннее, и уходит та цепь в самую вышину, под купол, где теряется в потоке света. И вот от того неведомого света, от обманного хрусталя, от всей этой игры и мерцания никому не дано увидеть, какова та Книга снаружи, не говоря уж о том, что в ней внутри. И идет неведомо и ненарушимо из Книги благодать истинного знания, обновляя все сущее.
Иосия говорил что в голову взбредет, абы красноречивей было и непонятнее и чтобы дитя с того убаюкалось. Но упрямца никакой угомон не брал.
— Ты сам ее видел? Эту книгу, — спросил Эшу потрясенно.
— Нет, в чужой сон забрался, — проворчал Иосия, жалея о своей откровенности и о том, что, борясь с нею, наплел неведомо что.
— Она, наверное, на небе, — продолжал мальчик, — а здесь только кажет себя. То есть показывается. А цепь обе их соединяет, книгу и ее близняшку. Только не как перемычка — песочные часы, а по-другому. Небо ведь — испод земли, а земля — крыша неба, хотя чаще говорят и наоборот. Тьма — другая сторона света, а свет — лучшая оправа тьмы. Вот обе чаши песочных часов и перепутались.