Пантера, сын Пантеры

Мудрая Татьяна

Быть может, та же природа, ужаснувшись своим деяниям или просто во имя спасения последних клочков некогда щедрого женского начала, навела на Библ иную напасть — сиррских бракокрадцев? Но отложим разговор об этом на будущее.

Анна была чужачкой, это ей ставили на вид постоянно, хоть и вежливо. И оттого, внезапно обнаружив, что на здешнем свете имеются трое мужчин, в упор не замечающих ее инаковости, более того — восхищенных ею (в обоих смыслах — и девушкой, и ее необычностью, и еще вдобавок в третьем: плененных и похищенных всем этим в совокупности) Анна ослабила свою круговую защиту и начала потихоньку освобождаться от незримой брони. Выбрав изо всех троих Юхиму как наиболее простодушного — в специфически вольтеровском смысле, — она всякий день своего замужества возносила молитвы Великой Занебесной Книге и сиррской богине Луны, Матери Всех Живущих, а также удесятеряла, к великой радости Юхимы и зависти прочих мужчин, свои сексуальные старания. Расчет шел на долгие

годы; терпением и смирением в достижении цели Анна походила на хорошего бойцового бульдога. В отличие от прародительницы Сарры, она нисколько не насмехалась над перспективой понести дитя в преклонном возрасте. Но даже не дождалась его: месячные, не посещавшие ее в течение всей юности, внезапно появились в сорок пять лет, чтобы тотчас же снова исчезнуть по причине исполнения самого главного изо всех желаний. И вот ровно через девять месяцев после того Анна получила девочку, которая вышла из ее крепкой плоти, как моллюск из раковины, орех из скорлупы. При этом Анна слегка оглохла, что нередко случается в ее возрасте, но о цене, уплаченной за свои моления, не жалела. Впрочем, она была слегка обескуражена их конкретным результатом: ей свойственно было страшиться воплощения идеала, а девочка в своей идеальности упорствовала. Это был прелестный ребенок, белокурый и белокожий, не способный поднять скандал из-за такой чепухи, как мокрые пеленки или небольшой перебой в питании, обладающий крепким сном, отличным аппетитом и пристальным вниманием ко всему окружающему. Вместе с тем новорожденное дитя вполне умело за себя постоять: негромкий, въедливый плач, подобно ультразвуку, каким подзывают лошадей и собак, легко пробивался сквозь пелены, застилавшие Анне слух. Вообще, кажется, люди преувеличили тугоухость немолодой матери; угадывала она на удивление много из сказанного ей, помимо очевидных пустяков. Другое дело, что она плохо соразмеряла силу своего собственного голоса, который то взмывал ввысь, с треском проламывая звуковой барьер, то сбивался на страстный шепот.

Девочку назвали коротко и многозначно: Син. Так звали прекрасную фею, сиду из кельтских легенд, но это могло быть сокращенным обозначением человека — инсан — в священных текстах Сирра и — что было наиболее скрыто от жителей Библа — священным именем лунной богини, к которой обращены были Аннины просьбы о ребенке.

Син росла как бы сама по себе. Нянек у нее, не считая отца, не было, да и тот вскоре умер как бы для того, чтобы соблюсти равновесие живого, — ведь его дочь была непредусмотренным подарком природы. Но девушки — конники и конюхи (мужчин как-то не тянуло Анне в конюшню), Иосия и его брат Закария, лошади, собаки и даже некие странные существа из окрестностей конюшни, а, может быть, и самого Дома все время находились с ней рядом. Что люди охотно возятся с живой и теплой куклой, а домашняя скотина с нею терпелива, не должно удивлять. Но как-то одна из девочек-жокеев, на минутку бросив Син в комнате, где ночевали дежурные и оттого было устроено некое подобие кровати, застала там крысу абсолютно невообразимых пропорций: положив зубастую пасть на подушку рядом с головой ребенка, зверюга щекотала нежное личико и шейку длинными усами, отчего Син заливисто хохотала и отбрыкивалась. Когда невезучая нянька заорала со страху, животное подняло морду, вроде как ухмыльнулось и неторопливо убралось по своим крысиным делам.

Постепенно девочка вытягивалась, хорошела лицом и стройнела телом; душа же пребывала в состоянии перманентного восхищения и влюбленности в широкий мир со всеми его обыкновенными чудесами, и мир отвечал ей взаимностью. Людям она была открыта настолько, что никто из них не подозревал о некоем на редкость плотном ядре, которое составляло сердцевину ее натуры, не то чтобы специально скрываемую, однако именно из-за своей очевидности невидимую и почти непроницаемую для внешних воздействий. Сплетни и пересуды о ком бы то ни было ее не трогали, слухи не ужасали, хвалебный глас молвы не вызывал ответного восхищения. Ровная и приветливая со всеми живущими, свои мысли о них Син держала при себе и почти никогда не выдавала. Никто и ничто, кажется, не могло ее задеть и оцарапать. Ее внутренний «черный ящик» был и доспехом, по крепости не уступающим материнскому.

Такой же, как с человечеством, была она и с его делами. В каждое учение и ремесло вступала без оглядки — и бросала, достигнув если не истинного совершенства, которое невозможно, то уровня, принимаемого за идеал, будто накапливая и одновременно перебирая, подбирая себе задушевное дело на всю жизнь. Не замыкаясь в механическом повторении знания, всё же оставляла его себе, повторяя в качестве некоей обыденной повинности: знала несколько языков из числа труднейших, писала изысканным и четким почерком, сущую ерунду умела превратить в аппетитное блюдо, из щепок и стружки клеила изящные безделки для подарков. Случалось ей прясть нить, ткать и вязать, плести и вышивать, работать с железом и электроникой. Хилые растения Библа тянулись навстречу ее рукам из сухой земли. Когда ее призывали, ныряла с головой в любую сиюминутную надобность, а кончив свою повинность, сразу отряхивалась от нее, как собака от воды.

«Самым жизнерадостным аутистом на свете» называл ее Иосия, с которым она особенно дружила. Ибо заключалась эта дружба в радостном взаимном молчании: Син любила приходить в безлошадный гараж, рыться в лоскутьях книг, ища в них картинки и мимоходом постигая их наречия и тонкое искусство буквенных украс, вдыхать сложные запахи дерева, кожи, бумаги и сопутствующих им мышей, кофе, гвоздики, корицы и кардамона. Краем уха она ловила философские бредни Иосии, которые он, самозваный пророк в черной шелковой кипе и дряхлом пледе неведомого клана, проборматывал начерно, шепотом, прежде чем доверить бумаге; краем глаза — порывистые письмена огня, раскаляющие резной чугунный диск, на который ставили полную турку. Выросши, лет с девяти-десяти, она удостоилась чести пить вместе с братьями их ритуальный черный кофе, только слегка разбавленный молочной белизной. Анна вначале возражала — еще воспитаете мне наркоманку! Но когда братья уверили ее, что книжная пыль, которую все четверо терпят с малолетства, — наркотик еще худший и вообще страшный яд, поневоле согласилась на странноватое противоядие от него. По мнению Син, все голоса, звучащие вокруг нее, имели одинаковую силу. Над Иосией девочка посмеивалась, но в душе боготворила, Закария был ее добрый приятель, Элизабет слегка озадачивала своей суматошностью на фоне общей неторопливости, но в общем была ничего. Они уже тогда составляли семью в самом лучшем ее смысле: некий цельный организм, члены которого могут быть непостоянны, но внутренняя связь непрерывно побуждает к своему упрочению и возрождению. О том, что взрослые чем-то отличаются от нее самой, а заодно и друг от друга, Син не подозревала: ее держали за равную во всем, а телесные отличия детей от взрослых и одного пола от другого были ей не то что неизвестны — среди их сборища раритетов попадались подробнейшие атласы по анатомии, — но как-то непостижимы. Оттого, возможно, сама она постепенно превращалась в закоренелую девственницу: ей не было нужды ни в ком и ни в чем помимо того, чем она уже обладала. Девство ведь, как говорят ученые люди, есть известнейший символ целокупности.

Масти она была совершенно иной, чем ее мать; из буланой стала игреневой. Русые, жестко вьющиеся «сиррские» волосы матери у дочери сделались почти белокурыми и умягчились, бледная, без румянца, кожа, покрытая загаром, от жара исторической родины сделалась цвета гвоздики или корицы. Одни глаза остались материнские: необъятно синие, затягивающие в себя. Изабелловые.

Тем временем верный Иосия ждал своего часа, сам хорошенько не понимая, в чем этот час должен выразиться. Сокрушался о давно предвидимой, однако и внезапной смерти Юхимы, ждал, пока Анна забудет свою беду, пока поднимет маленькую, был другом, советчиком, атмосферой, уютной мебелью…

И вот в канун пятнадцатилетия Син, которая, по библиотским понятиям, даже заневестилась, он вдруг решился — и как-то в свой выходной явился перед Анной во всем параде: сюртук почищен, ботинки смазаны на швах черной тушью, по талии вместо пледа повязан тонкий шелковый шарф и даже кипа, едва не прилипшая к лысоватой голове, уступила место берету. Анна только что пришла с работы и едва успела накинуть поверх рубахи и брюк короткий, до колен, стеганый халат из переливчатого бордового сатина.

— Ты умеешь удивительно прорастать сквозь пепел, Анна. Сколько лет я тебя знаю, ты всё так же прекрасна. Как в ореоле…

— А, это золото на моем парчовом халате бликует. Син хочет, чтобы я красиво одевалась да красиво причесывалась, совсем как мои лошадки. При такой настойчивой дочери, как она, сие немудрено.

— Однако заботы о детях могут и старить человека. Девочка стала девушкой, пора тебе искать ей дело.

— С лошадьми она мне помогает, хотя без большой охоты — ну да при такой уйме помощников немудрено и вовсе без нее обойтись. Книги, так нежно любимые, профессией делать пока не хочет. Выучилась на нечто вроде пылесборщицы — и ладно.

— В этом я мог бы помочь и делом, и советом, если бы вошел в семью. Брак, как говорят, тоже в некоей мере трудоустройство.

Он смутился этой шутке, что вырвалась невзначай, и продолжил:

— Пауло мой друг и наш друг, а он покамест…

— А. Она ему даже какие-то парадные покрышки вышивала на книжный ларь. Думаешь, я сама не могла с ним посоветоваться? Отзывается о ней в том же смысле: пока он при деле, моя даровитая детка уж найдет при нем место. Но, говорю тебе, это всю ее не займет. Свободный художник, знаете ли. Ищет занятие по сердцу.

— А что у нее на сердце, Анна?

— Да то же, что у меня, только она пока о том не догадывается, а я никому не говорю.

Выдавать легко предсказуемую ответную реплику показалось Иосии опасным, ибо разговор то ли зашел в тупик, то ли, напротив, его повело, волей Анны, в неведомую сторону. Иосия уж было решил, что не достиг никакого результата и что его хитроумная приятельница снова обвела его по кривой, как мальчугана: однако на следующее утро Син, прибежавшая к нему в сарай с миской Анниных оладий на завтрак, чуть краснея, проговорила, глядя на Иосию поверх пышной масляной горки: