Папа Хемингуэй
Шрифт:
Теперь я в полном порядке. Сбил давление до ста сорока на семьдесят и не принимаю никаких лекарств. Не читаю рецензий на «За рекой…» — не оттого, что боюсь повышения давления, а просто они столь же интересны и поучительны, как списки белья, отдаваемого в прачечную.
(Надо сказать, что отклики на «За рекой…» были весьма недоброжелательны. В первый раз со времен появления в 1924 году сборника рассказов «В наше время» критики так писали о Хемингуэе и его новом романе. Думаю, во многом именно это и было причиной его депрессии.)
— Кстати, Джон О’Хара в «Нью-Йорк таймс» назвал тебя самым великим писателем после Шекспира, — сказал я.
— Именно это
— Мистер Уильям Фолкнер тоже выступил со своими соображениями по поводу книги. Он говорит, что ты никогда не заходил ни за какие пределы, утверждает, что у тебя недостает смелости и ты никогда не используешь слов, которые неизвестны читателю и которые он должен искать в словаре.
— Бедный мистер Фолкнер! Неужели он действительно думает, что о сложных чувствах можно рассказать лишь сложными словами? Он считает, я не знаю таких слов. Я все их прекрасно знаю. Но те слова, которыми я пользуюсь, — старше, проще и лучше. Читал его последнюю книгу? Это все довольно пикантно. Но раньше Фолкнер действительно хорошо писал — еще до появления этой пикантности, или когда у него получалось использовать ее правильно. Читал его рассказ «Медведь»? Почитай, и ты увидишь, как он был когда-то действительно великолепен. А теперь… Ну да ладно, для парня, который обычно молчит, он наговорил уже чертовски много. Забудем о депрессии. Председатель собрания просит изменить тему обсуждения. Что происходит с твоими сочинениями? Как у тебя идут дела с тех пор, как ты оставил литературную цитадель Майера?
— Неплохо. За последние три месяца написал пять статей, только что продал пару рассказов.
— Прекрасно. Но помни, свободная профессия — это как жребий, может выпасть победа, а может — и поражение. Так что если ты когда-нибудь будешь нуждаться, скажи мне. Мы оба помним, как нам было хорошо вместе, и у нас еще кое-что впереди. Я всегда считал тебя близким мне человеком, настоящим другом. Прости за все, что было не так, как хотелось бы, прости, если принес тебе неудачу. Но я всегда готов сметать на нашем пути все, что мешает двигаться вперед. Да, джентльмены, это замечание слегка сентиментально — ну что ж, отнесите его на счет моей чувствительности. Но ведь мы пьем «Шато-дю-Папе», а это вино тоже слегка сентиментально.
Появился Роберто, и Эрнест налил ему бокал сентиментального вина. Роберто только что вернулся из Гаваны с игр в хай-алай, и Эрнест принялся обсуждать с ним итоги. Они говорили по-испански. Во время их оживленной беседы я читал пародию Е. Б. Уайта на «За рекой…» в журнале «Нью-Йоркер».
Когда я закончил читать, Эрнест, обернувшись ко мне, сказал:
— Пародия — последнее прибежище иссякшего писателя. Пародии — это как раз то, что пишешь, будучи внештатным редактором гарвардской «Лампун». Чем значительнее литературное произведение, тем легче сочиняется пародия. Следующий шаг после сочинений пародий — расписывание стен в туалете.
Я был потрясен — Эрнест, столь поглощенный разговором с Роберто, одновременно отслеживал, что я читаю!. Конечно, я должен был знать, что он мог легко заниматься разными делами одновременно. Так, в комнате, полной людей, он, разговаривая с кем-то одним, слышал, о чем говорят другие. И всегда, в целях безопасности, надо было учитывать, что в любом состоянии — как бы он
Когда я рано утром вошел в гостиную, Эрнест уже печатал письма на пишущей машинке. Он позвал меня в свою спальню. Как обычно по утрам, он был очень мил, и ночная депрессия, казалось, была побеждена.
— Этой машинкой, которую ты в прошлый раз мне привез, пользовались разные люди, все — очень славные, но каждый раз, когда я приступаю к работе, оказывается, что какой-нибудь детали нет. У меня есть кошка, она может ударять одновременно пять клавиш. Я как раз сочиняю письмо, которое тебе должно быть интересно.
Письмо, адресованное «Вашему Высокомерию», было довольно резким и едким. Так Эрнест откликнулся на громкое событие последних дней — выход кардинала Фрэнсиса Спеллмана к пикету могильщиков. Письмо было написано с типичными для Эрнеста особенностями — когда он работал над рукописью или писал важные письма, он делал пробелы между словами в два, а то и три раза больше, чем полагается. Эрнест делал это, чтобы умерить свой темп и подчеркнуть значимость каждого слова.
Письмо в машинке было шедевром инвективы.
— Уверен, у него не возникнет никаких сомнений в том, что вы о нем думаете, — сказал я.
— Тебе не кажется, что письмо слишком дружелюбно?
— Только по отношению к гробокопателям.
— Кстати, ты успел прочесть рассказ Карло?
Накануне вечером Эрнест вручил мне рукопись рассказа, написанного его венецианским другом графом Карло ди Робилантом, и попросил прочитать перед сном. Когда мы были в Венеции, Эрнест написал два рассказа для детей своих друзей, и с его разрешения я отослал эти рассказы Теду Патрику, редактору журнала «Холидей». Их должны были вот-вот напечатать, и Эрнест спросил меня, может, удастся пристроить туда и рассказ графа.
Когда дело касалось друзей, Эрнест не жалел ни своего имущества, ни денег, ни времени, которое было для него куда дороже, чем имущество и деньги, вместе взятые. Так было с Лилиан Росс. Ее карьера в «Нью-Йоркере» началась с очерка о тореадоре Сидни Франклине. Лилиан сама рассказывала мне, что первый раз пришла к Эрнесту, почти не зная его, но он, несмотря на это, частично переписал ее текст и давал советы на всех этапах создания очерка. А когда его юный венецианский друг Джанфранко Иванчич решил написать роман, Эрнест пригласил его пожить в своем доме на Кубе, предоставил свою помощь и поддержку, а потом долго пытался уговорить издательство «Скрибнере» издать книгу.
Полдюжины старых приятелей, оказавшихся в плачевном положении после пережитых неудач, регулярно получали от Эрнеста деньги. Он всегда без промедления отвечал на каждую просьбу о помощи другу, который «что-то значил для него». И в эту категорию входило несколько сотен людей.
Поздно вечером Эрнест вошел в мою комнату, держа в руках толстую папку с рукописью.
— Хочу, чтобы ты кое-что почитал, — сказал он. — Может помочь мне избавиться от депрессии. Мэри проглотила рукопись за ночь, а утром объявила, что отпускает все мои грехи, и предложила отведать приготовленное ею замечательное блюдо из гуся. Таким образом, благодаря своему писательскому дару я получил полную амнистию. Конечно, я не столь глуп, чтобы подумать, что написал действительно нечто стоящее, только лишь потому, что кому-то, живущему под одной со мной крышей, это понравилось. Так что, пожалуйста, прочитай — и скажи утром о своих впечатлениях.