Папа Сикст V
Шрифт:
В одну темную и бурную ночь, два месяца спустя по приезде в Рим кавалера Зильбера, в храме жила молодая девушка из народа, нисколько не похожая на страшную ведьму. Таинственная обитательница, напротив, была красавица в полном смысле этого слова. Высокая, стройная, с правильными, выразительными чертами лица, черными глазами, блестевшими точно два раскаленных угля, густой косою до пят и коралловыми губами, сулившими муки inferno и блаженство paradise. В ночь, о которой идет речь, красавица стояла около котла, висевшего над огнем, мешая деревянной ложкой жидкость, варившуюся в котле. Была темная ночь, небо заволокло тучами, на всей пустынной площади не было живой души. Пламя, выходившее иногда из-за высоких стен храма, окончательно убеждало суеверных римлян в том, что это сборище ведьм совершающих свой адский шабаш. Запоздалый путник, видя огонь, выходивший из-за развалин, набожно крестился и спешил миновать это проклятое место. Занятия юной колдуньи были прерваны шумом шагов, вдруг раздавшихся у входа.
Красавица перестала мешать, чутко стала прислушиваться и спросила:
— Кто там, это ты, Тит?
— Кто же кроме меня? — отвечал мужской голос, и к котлу подошел красивый юноша лет двадцати. Это был тип, также мало соответствовавший народной фантазии. Высокий ростом, крепкого сложения, с красивым лицом, хотя несколько сурового выражения, Тит — так звали юношу — представлял собой идеал римского плебея, который изумлял мир своею храбростью и силой во времена древнего Рима.
Девушка повернула свою красивую головку к Титу и, улыбаясь, сказала:
— Ну, ты принес мне, что я тебя просила?
— Да, но с некоторыми хлопотами; мой отец до ночи был занят.
— Устал от работы?
— Да, и, к сожалению, заработал слишком мало. Повесил двух несчастливцев и получил за труд самые пустяки: по четыре скуди с головы. Когда суд приговаривает к плахе, заработок бывает гораздо лучше. За каждого обезглавленного преступника отец получает по пятьдесят и более скуди. А сегодня были лишь осужденные к виселице. Один из них ни за что не хотел умирать, отец никак не мог с ним справиться; пришлось мне помочь. Вот кровь этого повешенного, я с большим трудом мог ее добыть, — прибавил Тит, подавая пузырек девушке.
Молодая колдунья взяла пузырек с кровью и тотчас же вылила его в кипящий котел, потом из-за пояса достала также пузырек с жидкостью и вылила туда же, тщательно размешивая кипяток.
— Кроме этой медицины, я тебе еще принес кое-что, — говорил Тит, вынимая из кармана хлеб и большой кусок ветчины.
— Какой ты милый, Тит, — вскричала красавица, любовно глядя на молодого человека, — ты заботишься не только о необходимой мне медицине, но еще и о том, чтобы я была сыта; спасибо тебе!
— Вздор, о котором не стоит и говорить! — отвечал Тит. — Я всегда бываю истинно счастлив, когда мне удается сказать тебе маленькую услугу, потому что я люблю тебя, моя прелестная Роза, люблю всеми силами моей души. И ты меня любишь, я это знаю. А нас с тобой никто не любит, толпа с ужасом отворачивается от сына палача и дочери колдуньи, сожженной на площади Campo di Fiori.
— Ты прав, мой милый, — говорила Роза, принимаясь за ветчину, — нас никто не любит; мы с тобой существа, проклятые людьми, и, если будем издыхать с голода среди улицы, нам никто не бросит горелой корки, каждый с ужасом отвернется от нас. Мы одни с тобой на целом свете. Для нас одна отрада: любить друг друга.
— И мстить нашим ненавистникам, — глухим голосом сказал сын палача.
— Да, мой хороший Тит, — сказала красавица, — мы будем мстить этому обществу, которое нуждается в казнях, выдумало их и ненавидит тех, кто совершает казни.
— Но какая подлость, ты сама рассуди! — вскричал Тит, сверкая глазами. — Виноват ли я, что мой дед и отец были палачами? Виноват ли я, что общество приковало меня к ремеслу, ненавидимому всеми? Я не имею права заняться ничем, кроме ремесла моего отца. От колыбели я уже обречен быть исполнителем смертных приговоров. Здесь всего отвратительнее то, что люди презирают не судей, приговоривших преступника к смертной казни, а палача, этого невинного исполнителя их воли! Я и мой отец не смеем днем показаться на улице, мальчишки бросают в нас камнями, женщины с ужасом крестятся, точно они встретили дьявола, и спешат скрыться; мужчины делают то же самое. И место, в котором мы появляемся, мигом пустеет. Купить нам ничего нельзя, на нашем золоте лежит печать проклятья, его никто не хочет брать. Виновата ли ты, что твою несчастную мать считали колдуньей и живую сожгли на костре по приговору инквизиции. То же самое хотят сделать и с тобой, дочерью колдуньи. И ты должна скрываться от инквизиторов-сбиров. Великий Боже, как все это глупо, подло и лицемерно!
— Как назло нашим ненавистникам, мы счастливы с тобой, мой ненаглядный Тит. — говорила Роза, лаская своего милого. — Погоди, скоро мы разбогатеем и тогда оставим этот проклятый Рим!
— Значит, тебе известен секрет твоей матери? — спросил, улыбаясь Тит.
— Да, мне удалось отыскать пергамент, на котором был написан рецепт яда. Долго я не могла ничего разобрать, потому что записи на пергаменте были невидимы, но когда я поднесла его к огню, цифры эти обозначились.
— Да, твоя мать была страшная женщина, — говорил Тит. — Не знаю, правда ли, что будто она имела сношения с нечистой силой, как утверждали ее судьи, но что ей был известен яд, не оставляющий никаких следов, — это не подлежит сомнению. Мой отец мне рассказывал, что твоя мать была ученицей знаменитой отравительницы, всегда снабжавшей ядом Цезаря Борджиа. И если ты, моя красавица, заручилась рецептом твоей матери, то наука даром не пропала, ты ее унаследовала.
— И мы вместе воспользуемся этим наследством, мой милый Тит. — Мы будем продавать яд, который не оставляет ни малейших следов и убивает моментально. Таким образом, мы будем иметь двойное наслаждение: обогатимся и заставим трепетать наших злодеев — синьоров, которые наказывают нас не за нашу вину. О друзья мои! — вскричала Роза, сверкая глазами. — Трепещите, сын палача и дочь ведьмы готовят вам ужасные минуты!
Тит с восторгом глядел на красавицу Розу, он разделял ее воодушевление. Ему было известно, что папское правительство, не желая компрометировать римскую аристократию, приговорило к сожжению на костре мать Розы не за яд, который она приготовляла и которым снабжала сильных римского двора, а за то, что она будто бы общалась с дьяволом. Все это было известно молодому человеку, и его душа возмущалась лицемерием благочестивых отцов католической церкви.
И эти два юных прекрасных существа, созданных для украшения человечества, были поставлены обществом в такое положение, что все их силы оказались направлены на дурное. Роза стала страшная отравительницей, а Тит — ее сообщником.
Кончив скромный ужин, Роза сказала:
— Теперь мы можем идти, микстура готова.
— Пойдем, — отвечал юноша.
Они отошли в угол здания. Роза отыскала кольцо, ввинченное в камень, подняла его и стала спускаться вниз в подземелье. Тит последовал за нею. Подземелье, в которое спустились молодые отщепенцы, служило им убежищем, оно не имело ни окон, ни дверей и находилось под развалинами храма; в одном углу был устроен камин, дым от которого выходил через пролом в стене, в другом лежал пук сухих листьев — это была постель — и висел ночник из бараньего сала, освещая мрачные своды подземелья.
— Лукреция Борджиа, выучившая мою мать приготовлять этот яд, — говорила Роза, садясь на сухие листья, — ставила непременным условием, чтобы эта жидкость была добавлена в кушанье или в питье тому, кто должен быть отравлен, но впоследствии доказано путем опыта, что яд можно употреблять и другим способом. Достаточно положить одну каплю в мыло, духи, или цветок, и если вымыть руки этим мылом, надушить платье, понюхать цветок, человек умрет непременно. Но самая главная особенность этого яда, — продолжала, оживляясь, Роза, — заключается в том, что сообразно дозе бывает и действие. Можно убить человека сразу, как молнией, можно продлить его страдания на месяц, два, три, даже на год, смотря по надобности. О, колдунья, сожженная на Campo di Fiori, не унесла с собой секрета!