Папа Сикст V
Шрифт:
— Как чашка! — вскричал иезуит. — Разве в ней была отрава?
— Конечно, в ней был самый тончайший яд. Вы им и попотчевали моего почтенного родителя. Теперь не угодно ли вам донести на меня?
— Я пропал! — прошептал иезуит.
— Напротив, ты стал богачом, мой достойнейший наставник, потому что я имею намерение поделиться с тобой многим.
Иезуит повесил голову. Общность интересов с таким страшным злодеем, как граф Проседди, ему вовсе не нравилась.
— И для начала, — прибавил молодой человек, — ты и я наполним карманы червонцами, которых нам всегда недоставало, из-за которых я по твоему совету должен был разыгрывать роль святого; в последнем, как видишь, уже не предвидится надобности. Повторяю, мы сами наполним наши карманы червонцами и вечером отправимся к прелестнейшей девочке Анжелике.
— Как! Только что похоронивши отца!
— О, я совершенно другим способом буду проявлять мое горе о потере дражайшего родителя! — отвечал злодей, нагло улыбаясь.
— Но скандал же! Что скажут люди?
— Ничего они не скажут, потому что не будут знать. Для разбогатевшего графа Проседди отворятся двери очаровательной Анжелики, и уже никто не посмеет нарушить удовольствия нашего интимного кружка. Даже сам герцог… И тому будет отказано; да что там толковать, идем к этой милой малютке.
Но иезуит не хотел сопутствовать отравителю и, как сумасшедший, выбежал на улицу.
СМЕРТЬ ПРИБЛИЖАЕТСЯ
КАРЛ Гербольд и кавалер Зильбер сделались большими фаворитами Юлии Фарнезе. Вместе с тем молодые люди продолжали заниматься политикой Европы и громко критиковали правительство папы Сикста V. Если бы кто-нибудь из римских граждан позволил себе хотя бы половину того, что говорили эти молодые люди, он непременно был бы в тюрьме св. Ангела, а, пожалуй, и на виселице. Но к иностранцам папское правительство всегда было чрезвычайно снисходительно. Историк Габелли много говорил об этой терпимости ко всем иностранцам.
Один раз в полдень молодые друзья прогуливались по улице Корсо.
— Помнишь, — сказал Гербольд, — ужин у куртизанки Анжелики?
— Еще бы, конечно, помню.
— Между гостями Анжелики, — продолжал Гербольд, — был маркиз и его племянник… Но ты меня не слушаешь?
— Слушаю, слушаю! — отвечал сын герцогини Фарнезе.
— Прекрасно; этот милый племянничек, без ума, без памяти влюбленный в Анжелику, своими пороками превосходит всех известных злодеев, не исключая Марио Сфорцы и монсеньора де Марти. Замечательнее всего то, что прелестный юноша, благодаря невиннейшему выражению его лица, пользуется большим расположением женщин именно за то, что он самый отъявленный негодяй.
— Неужели все это тебя интересует? — прервал своего друга молодой гугенот.
— Погоди немножко, имей терпение. Ты, конечно, слышал о молодом графе Проседди, которого все римское общество признало святым?
— Да, слышал, кажется, герцогиня Фарнезе рассказывала, что молодой граф Проседди истинно святой и творит чудеса. Я помню еще, по этому случаю возник жаркий спор между герцогиней и австрийским кардиналом Андреа, который утверждал, что молодой граф Проседди под маской благочестия скрывал страшные пороки.
— Австрийский кардинал был совершенно прав: мнимый святой Проседди замечательный негодяй.
— А ты как это знаешь?
— Самым простейшим образом. Всему Риму известно, что старый граф Проседди умер восемь дней тому назад, его сын на похоронах поразил всех своим отчаянием, однако горе сироты не помешало ему в тот же день отправиться ужинать к куртизанке Анжелике.
— Неужели?
— Анжелика, которая не особенно благосклонно относилась к эмигрантам-полякам, так как кошельки их недостаточно наполнены золотом, весьма сердечно стала относиться к племяннику польского маркиза, преобразившегося в единственного наследника миллионера графа Проседди.
— Вот как!
— Да и сегодня граф Проседди послал ей пятьдесят червонцев на банкет.
— Такая щедрость молодого миллионера, я полагаю, сильно возвысила его в глазах нашей аристократии.
— Еще бы! Монсеньор де Марти даже советует графу сделаться священником и уверяет его, что он, Проседди, далеко пойдет и, в конце концов, непременно будет избран папою.
— Боже великий, до чего дошел современный Рим, — сказал, вздыхая, кавалер Зильбер. — Теперь уже не требуется красноречия Цицерона, добродетели Катона или шпаги Цезаря, достаточно иметь мешки золота, для того чтобы сделать карьеру.
— Впрочем, Сикст V своими суровыми законами кое-что уже сделал, — заметил француз.
— Сказать откровенно, — отвечал Зильбер, — я мало надеюсь на благотворные действия этих законов; декретами нельзя поднять добродетель или уничтожить порок. Для этого требуется нечто совсем иное; притом же, Сикст уже стар и, конечно, скоро умрет, а новый папа не будет руководствоваться его законами и издаст свои собственные.
Гербольд ничего не ответил. Пройдя несколько шагов, он сказал:
— К черту политику, будем заниматься чем-нибудь веселым.
Зильбер положил свою руку на плечо друга и сказал, что он старше всякого старика и о веселье думать не может.
— Это каким образом? — спросил, останавливаясь, Гербольд. — Извини, я тебя не понимаю, — тебе улыбается будущность: ты фаворит австрийского кардинала и всемогущего дома Фарнезе и вдруг задумал стариться и заниматься только печальным; что за чепуха?
— Нет, друг мой, не чепуха, — печально отвечал Зильбер, — в настоящее время я стою ближе к смерти, чем самый дряхлый старик, такова моя судьба!
Лицо Карла Гербольда сделалось серьезно.
— Ты, значит, задумал какое-нибудь рискованное предприятие? — сказал он, понизив голос.
— Да, друг мой, мое положение похоже на разбитый корабль, который носится без парусов по волнам во время бури. Едва ли мне удастся избегнуть опасности.
— Друг мой, в таком случае, почему же ты не хочешь прибегнуть к моей защите, моя жизнь и шпага принадлежат тебе.
— Спасибо, дорогой Карл! — вскричал кавалер Зильбер. — Я могу пригласить друга разделить со мной удовольствия, но ни в каком случае не имел бы духа вести его в тюрьму или на виселицу.