Папа Сикст V
Шрифт:
— Я хорошо подумала, — отвечала Барбара. — Ни с кем в мире, кроме великого Сикста, конечно, нельзя ничего подобного сделать, но вам, ваше святейшество, я верю, безусловно, да и не одна я, а все ваши подданные без исключения.
Этот ответ вызвал улыбку самодовольства на губах папы. Он взял листок бумаги, написал на нем несколько слов и, отдавая Барбаре, сказал:
— Возьмите ваши деньги, — сказал он, — я бы их принял, если бы сомневался в невиновности Гербольда как отравителя, но вы меня уверили, что он не принимал никакого участия, в этом гнусном преступлении. Вот вам бумага об освобождении вашего сына, будьте счастливы.
— Вы настоящий представитель истинного Бога, — вскричала еврейка, падая на колени перед папой, — возьмите это не для себя, но для государства, для осуществления великих ваших идей. Я богата и без этих денег, позвольте мне, ваше святейшество, вдали от вас радоваться, что и я хоть немного способствовала осуществлению планов великого и благородного Сикста!
Со слезами на глазах поцеловав руку папы, еврейка исчезла. Сикст V не мог опомниться от изумления, все это ему казалось каким-то сном, но кредитивы, лежащие на столе, убеждали его в действительности. Папа вздохнул полной грудью, вскинул глаза на распятие и сказал:
— Провидение мне послало это золото, которое даст мне возможность прославить Твое имя, святой Искупитель; будем же милосердны во имя Твое. Завтра прикажу закончить процесс с отравителями; Роза пойдет в монастырь, ее любовник Тит на галеры, Гербольд получит свободу. Но Зильбер? Он не должен жить — потому что он еретик. Смерть еретика не может быть не приятна никому, разве Юлии Фарнезе, и то едва ли.
РИМСКИЙ НАРОД РАЗВЛЕКАЕТСЯ
НА площади Восса della verita против Ватиканского дворца был выстроен эшафот, нечто вроде круглого возвышения с плахой и крестом посередине. Здесь должна быть произведена казнь над еретиком, и казнь самая лютая, которая не применялась долгое время даже при свирепом, жестоком Сиксте V. Это страшное истязание заключалось в следующем. Приговоренного привязывали к большому деревянному кресту, палач сначала разбивал ему громадной дубинкой руки, потом ноги и затем отрубал голову; части тела казненного разбрасывались на все четыре стороны города. В этот день была назначена казнь Зильбера; как нарочно, погода была великолепная. Небо светло-голубое, тихий юго-западный ветерок приятно освежал лицо, лучи восходящего солнца начали золотить купол храма св. Петра. В толпе, собравшейся вокруг эшафота, шли разные разговоры по поводу казни одного преступника, а не двух, как предполагалось сначала. Говорили, что должна быть казнь и барона Гербольда, но по просьбе короля Франции он освобожден. Лучи солнца осветили и фигуры четырех палачей, занявших свои места на эшафоте. Старший из них со свирепой физиономией, беспечно бросал взгляды на праздную толпу, опираясь на огромную дубину, которой он должен размозжить кости осужденного; в ногах палача лежала секира; помощники, засучив рукава, также дожидались торжественного момента.
Недалеко от эшафота стояла Вероника, жена скрывшегося тюремщика Фортунато, со своими двумя детьми; все трое они были весьма прилично, если не роскошно, то нарядно одеты.
— Что ни говорите, кумушка Вероника, — обратилась одна женщина средних лет к жене Фортунато, — эти люди родятся в рубашке: устраивают заговоры, убивают, отравляют, и, когда настает час поплатиться за свои преступления, вдруг является ходатаем какая-нибудь красивая синьора — и преступник получает свободу.
Вероника, желая быть предметом общего внимания, было собралась рассказать кумушке, как к ним неожиданно явилась неизвестная синьора, но в это самое время увидала угрожающий взгляд одного из стоящих, здесь рабочих, прикусила язык и поперхнулась на полуслове.
— Извините, я забыла, — лепетала она, — в другой раз расскажу подробности.
И, взяв своих дочерей за руки, она поспешно пошла домой. Когда толпа народа осталась далеко позади, перед женой тюремщика предстал, точно вырос из-под земли, тот самый рабочий, который так напугал ее своим свирепым взглядом около эшафота.
— Вероника! — спросил ее рабочий. — Ты получаешь аккуратно каждый месяц двадцать червонцев?
— Да, получаю, — побледнев, отвечала Вероника. — Не понимаю, к чему клонится вопрос.
— А как ты думаешь, эти деньги валятся с неба? Тебе их назначила твоя благодетельница за молчание, — продолжал рабочий, — а ты болтаешь о том, чего не следовало бы иметь даже в помышлении.
— Простите, синьор! — пролепетала сконфуженная женщина.
— Хорошо, первую ошибку я тебе прощу, но помни, Вероника, если ты не укоротишь свой язык, тебе будет плохо, — сказал рабочий и скрылся за углом соседнего дома.
Между тем на площади, где была назначена казнь, толпы народа прибывали, наконец, не осталось ни одного вершка свободного места: площадь, балконы, крыши, даже деревья были полны народом — до такой степени казалось интересным предстоящее зрелище. Наконец раздался общий возглас: «Ведут! Ведут!», и действительно из-за угла, с соседней улицы, сначала показался отряд солдат, потом телега, на которой сидел связанный преступник; телегу окружили конные жандармы, за ними опять следовали солдаты. Бледный Зильбер, презрительно улыбаясь, глядел на бесчувственную толпу, лицо его выражало полную решимость умереть, но не боязнь смерти.
— Это он, это он, отравитель!
— Хотел убить святого отца, нашего защитника!
— Да здравствует Сикст! Смерть его врагам! — ревела толпа, бросаясь на позорную колесницу; но солдаты без церемонии пустили в ход приклады, и толпа отхлынула. Сторонники Зильбера видели, с каким остервенением народ хотел разорвать в клочки того, кто посягал на их благодетеля Сикста, и невольно повесили головы. Между тем печальный кортеж остановился около эшафота, палачи развязали преступника и подвели его к плахе.
— Пора кончить, я голоден, — сказал один из палачей. — Ложись, приятель! — обратился он к приговоренному. Зильбер повиновался, его прикрутили к кресту, и старший палач взял уже в руки свою страшную дубину. В это время к осужденному подошел капуцин, наклонился к нему и сказал:
— Сейчас ты должен умереть, не желаешь ли примириться с Богом?
— Не через тебя ли, католический поп? — громко вскричал Зильбер.
— Да, мы посредники между небом и землею, — отвечал монах.
— Вы, посредники, именующие себя министрами Господа Бога, предаете меня страшной мучительной казни и хотите, чтобы я верил вашим словам?
— Брат, — сказал кротко капуцин, — что значат земные страдания в сравнении с вечными муками в аду?
— Иди к дьяволу, лицемер! — вскричал Зильбер и, обращаясь к палачу, просил поскорее кончить казнь.
Толпа была поражена, многие осеняли себя крестным знамением и шептали: «Несчастный хочет умереть не раскаявшись!»
Между тем главный палач обратился к стоявшему около эшафота чиновнику с вопросом:
— Могу я начинать? Бедный молодой человек сгорает нетерпением.
— Погоди немного, — отвечал чиновник, устремив взгляд на одно из окон близстоящего здания.
В этом окне во время казней всегда появлялась фигура папы Сикста V. Спустя несколько минут окно отворилось, и чиновник отдал приказание палачу начинать.
— Вы меня извините, если я сделаю вам маленькую неприятность? — говорил, цинично улыбаясь, палач, обращаясь к приговоренному.
— Только ради Бога поскорее, кончай разом, — прошептал Зильбер.
Палач сделал шаг назад, поднял свою тяжелую дубину и опустил ее на правую руку приговоренного. Послышался треск размозженных костей, и по всей платформе потекли ручьи крови; из груди несчастного вырвался раздирающий душу крик. Толпа дрогнула от ужаса и страха, крик мученика разом заглушил в ней дикие инстинкты и пробудил сожаление. Палач таким же способом размозжил левую руку осужденного.