Пара гнедых
Шрифт:
— Та-ак! — протянул мой отец. — Та-ак! Спасибо, что сообщил.
Коробов вежливенько улыбнулся своей тонкой улыбочкой:
— Ничего у тебя не получится, Федор Васильевич.
— И на Смолевича найдем управу!
— Товарищ Смолевич — ленинец, Федор Васильевич, Ленин тоже навстречу нашему брату шел — нэп утвердил.
Отец опустил крупную голову, произнес глухо:
— Ох и скользкий ты враг, Антон! Та глиста, которая изнутри точит.
Коробов ласково щурился в висок моему отцу и не отвечал.
Висела над улицей красная пыль, колготились
Над уличной неразберихой вознеслось победно-въедливое:
— С-сы дороги!.. Мы на горе всем буржуям!..
По самой середине закатно-красной дороги, приседая на длинных, ломких ногах, размахивая длинными, угловатыми руками — ни дать ни взять поднявшийся торчком паук-великан, — вышагивал Ваня Акуля.
— С-сы дороги! Пр-ролетарий идет! Ги-ге-мон, в душу мать!..
Лохматая шапка наползала на нос, острокостистый, в цыплячьем пуху подбородок задран, портки коротки, открывают голени, босые ступни гегемона корявы и растоптанны.
— Нынче я хозяин! Беднея меня нету! Мне нова власть служит!.. Дор-рогу Иван Макарычу!.. Вот она, наша родима нова власть! Федор Васильевич! Товарищ Тенков! Глянь сюды — гигемон пришел!
Гегемона качало посреди дороги.
— Новоселье праздную! В честь всех вождей нынче выпил! Да здравствуит!..
— Где деньги взял? — спросил отец.
— Кофик… Конфик-ско-вал!.. — Ваня Акуля узрел Коробова. — Мироеду и кровопийцу! Наше вам с заплаточкой!.. От передового класса!..
— Что продал, передовой класс? — напомнил Коробов вопрос отца.
— Не жил-лаю буржуем быть! Брезгаю!..
— Уж не из инвентаря ли что?.. Смотри, Федор Васильевич, растащит он инвентарь, не соберете потом.
— Крышу я продал!.. Жылезо! Я хоть и первый ныне, но простой… Все живут под деревянными, а я под жылезной — не жил-лаю!
— Эге! — весело удивился Коробов. — Сколько хоть дали-то?
— Я простой!.. Ставь четверть — бери жылезо!.. Не жил-лаю!..
— Кому? — спросил отец.
— Коней завел! Жылеза захотел! А я презираю!
— Уж не Богаткину ли Мирону?..
— Ему! Жылеза захотел! Презираю!
— Пропал дом, — без особой жалости, пожалуй, даже с торжеством произнес Коробов.
— Не хочу кулацкого! Хочу бедняком! Потому что честь блюду! Потому что… вышли мы все из народу! Дети семьи трудовой!.. А хошь, повеселю партейного человека?.. И ты, мироед-кровопийца, смотри — разрешаю!..
И-их, лапти мои
Скороходики!..
Ваня Акуля, развесив но сторонам руки-грабли, начал месить черными ногами дорожную пыль.
Все мы вышли из семьи
Из народика!
И давно уже сбежались мои приятели-ребятишки. И бабы бросили загонять коров, и кой-кто из мужиков, кряхтя, сполз с крылечка, подчалил поближе.
Рожь в версту, овес с оглоблю
На плеши родилси!
Я
Не на той женил-си!
— Федор Васильевич кровь свою проливал, чтоб Ванька, кого за назем считали, во главу… Ги-ге-мон! Мы на горе всем буржуям мировой пожар… Тебя, Тонька Коробов, сковырнули — меня выдвинули! Во как!..
Коробов расхохотался. Мой отец, пряча лицо, глухо, с угрозой произнес в землю:
— Ступай, шут, проспись!
— Иду, Федор Васильевич, иду… Сею менуту!.. Но не спать!.. Не-ет!.. Да здравствует наша родная советска власть!
Он зашатался вдоль улицы на подламывающихся ногах, развесив длинные руки, неестественно большеголовый от напяленной лохматой шапки, — нескладное насекомое. И к накаленно закатным крышам возносился его голос:
— Мы на горе всем буржуям!..
Мой отец сутулил плечи, смотрел в землю. Антон Коробов, ухмыляясь, выуживал из надорванной пачки новую папиросу «Пушка».
Люди, посмеиваясь, расходились. Мои приятели-ребятишки удрали за развеселым Ваней Акулей. Я не тронулся, не хотел бросать своего отца, почему-то мне было его жаль сейчас.
— Ох-хо-хо! И вышла из дыма саранча на землю, и дадена была ей власть, кою имеют скорпивоны… — В длинной, до колен, белой рубахе, сам длинный, прямой, бестелесный, но с тяжелым кирпичным черепом, стоял в стороне Санко Овин. — Царем над собою саранча поимела ангела бездны по имени Аваддон… И сказано дале: энто только одно горе, аще два грядет… Ох-хо-хонюшки! Аще два ждите… — Дед Санко постоял, качнулся раз, отдохнул немного, качнулся другой раз, с натугой переставил тяжелый валенок, пошел, опираясь на сучковатую клюку.
Лиловые сумерки обволакивали село.
Коробов первым нарушил молчание:
— «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…» Когда что-то горит, акулькам весело — уж они, верь, доведут до пепла…
Отец не ответил, сидел словно каменный.
— Товарищ Смолевич поумней тебя будет.
Отец пошевелился и сказал негромко:
— Акулька много не спалит, а вот ежели б тебе волю дать…
— Мне б волю дать, я бы… великую Россию досыта накормил.
— И стал бы царем — на руках носи.
— Могёт быть.
По небу разлилось зеленое половодье, в нем стылым серебряным пузырьком висела блеклая звездочка. Село угомонилось, продолжал надрывно кричать дергач — таинственная птица, которую каждый слышит и никто не видит.
Коробов отбросил папиросу и встал:
— Прощай, Федор Васильевич. Мы еще усядемся вместе за красный стол… Хотя… ты прям, как дышло, такие не гнутся, да быстро ломаются. За красным столом я уж, верно, с товарищем Смолевичем посижу.
Коробов легко спрыгнул с крыльца, промаячил в темноте светлым кителем и растаял, но долго еще звучали в тишине прозрачно-звонкие, четкие шажочки. И по сей день я слышу их, и встает перед глазами статная, прямая фигура в летящей походочке — кулак, увильнувший от раскулачивания.