Парацельс – врач и провидец. Размышления о Теофрасте фон Гогенгейме"
Шрифт:
Если отождествить Венеру с исторической констелляцией, тягой к роскошной жизни, алчностью и сладострастием, а крепинус – с лечением язв, то кажется, будто учение Парацельса о сифилисе легко объяснимо. На деле же все обстоит гораздо сложнее.
В системе знаков, употребляемой Гогенгеймом, каждому внешнему признаку в силу известной аналогии и в соответствии с законами пропорциональности соответствует признак внутренний. Оба включают в себя похожесть и непохожесть. Человек не находится в безоговорочном подчинении у созвездий, но в то же время управляется ими. То же самое относится и к различным веществам. В этом смысле воздействие лекарств в рамках рассматриваемой системы понималось иначе, нежели в современной медицине. «При назначении лекарств, – писал Гогенгейм, – не нужно учитывать их массу. Ибо кто может взвесить солнечный свет или воздух, а тем более spiritum arcanum?» (VII, 300) Между этой концепцией и современной естественнонаучной фармакологией лежит огромная пропасть. Необходимо также отделять общепринятое понимание этой практики от астрологических теорий Гогенгейма.
Для Венеры, которая, пребывая на небе, символизирует собой сеятеля, роскошь служит полем, на котором и всходят посевы. Как и Венера, роскошь приходится «матерью» болезни. С другой стороны, язвы, которые развиваются из отравленной матрицы и возвещают наступление сифилиса, выступают в роли «отцов» (VII, 192). Так называемая сладострастная «роскошь» скрывает в себе ядовитую или отравленную субстанцию, намерение или готовность. В мешанине причин болезни невозможно отделить друг от друга внутренние и внешние факторы. Страсть к роскоши сравнима с особым чувством голода, утоление которого ведет к переполнению желудка (VII, 252). «Человек обжирается и набивает свое брюхо, однако не утоляет при этом плотскую страсть» (VII, 262). Но плотская страсть также нуждается в пище! Так называемая роскошь одновременно и телесна (VII, 297), и духовна. Она обладает как женскими, так и мужскими свойствами (VII, 313). Неправильно отождествлять ее со спермой, «которую можно увидеть глазами» (VII, 297). Дух, который наделяет семя способностью к деторождению, не следует путать со spiritus peccans, в основе которого лежит страсть к роскоши и наслаждениям. Обе силы действуют рядом друг с другом. В то же время между ними происходит коварное расщепление, которое становится последней причиной болезни. Понятия роскоши и Венеры обладают одновременно и духовными, и вещественными характеристиками, а имея физическое измерение, они вследствие этого подвластны хирургическому искусству (VII, 314). Внешние и внутренние констелляции действуют совместно (VII, 390), и, без сомнения, в этой до конца непонятной мешанине причин существенную роль играет грех.
Давал ли Гогенгейм моральную оценку французской болезни? Был ли он согласен с императором Максимилианом, который думал победить сифилис путем издания сурового эдикта, приравнивающего это заболевание к богохульству? Одобрил бы он позицию одного немецкого богослова, который в 1987 году назвал СПИД «божьим наказанием за грехи гомосексуализма и промискуитета» [323] ? Изучение текстов Гогенгейма показывает, что он не отрицал связь между болезнью и греховностью человека, однако при этом избегал осуждать пациента и не ударялся в излишнее морализаторство.
Для Гогенгейма сила Венеры и другие небесные силы были «свободны от греха». С его точки зрения, было бессмысленно жаловаться на недоброкачественность небесного семени, вместо того чтобы бороться с болезнью. «Никто не вправе упрекать луну в том, что в урочный час она появляется на небе, – писал он. – Не она, но печать, которую получает человек, должна быть объектом нашего гнева». Под печатью автор имеет в виду развитие инфекции, некий процесс, который в древней медицинской системе был далек от материалистического понимания. В книге «О причинах и происхождении французской болезни» речь идет о трояком влиянии Венеры, которое стимулирует развитие болезни. Это imaginatio, воображение, которое оказывает определенное воздействие на телесные процессы, cupido, под которой подразумевается алчность и стремление к удовлетворению похоти, и actio, или собственно нецеломудренный акт. Эти три фактора являются составными частями плотского греха. Сифилис не всегда был непосредственным следствием последнего, однако разврат и плотская нечистота служили препятствием для исцеления от болезни на начальных стадиях ее развития. «Только там, где первый инфицированный акт Венеры (половой акт) не совершался, болезнь умирала и о ней более не вспоминали» (VII, 191). В противном случае независимо от положения созвездий люди теряли контроль над болезнью и их надежды на выздоровление становились все более призрачными.
У Венеры были две «дочери»: осквернение, или заражение половым путем при отсутствии элементарной гигиены, а также проникновение инфекции через кровь, когда болезнь в силу физиологических законов переходила на ребенка, находящегося в материнской утробе. Это могло быть следствием слияния отравленного семени с яйцеклеткой или позднейшего попадания spiritus peccans в матку. Кроме сухой констатации наличия греховного фактора, мы не найдем в сочинениях Гогенгейма о сифилисе морализаторства или упреков в невоздержанной жизни, обращенных к пациентам. В этой связи рассуждения о «дочерях» Венеры играют в его текстах непропорционально малую роль. Впрочем, сообразуясь с реалиями своего времени, Гогенгейм настаивал на общественной изоляции больных сифилисом. «Как и прокаженные, они должны жить отдельно. Им следует вообще запретить общаться с другими людьми» (VII, 191).
Алхимический образ мысли
Несмотря на всеобщее восхищение парацельсовскими разработками в области терапии сифилиса, многочисленные формы лечения, к которым он прибегал в тех или иных случаях, выдают скорее смущение врача, чем его спокойную уверенность в своих силах. Его предложения простирались от приема потогонных напитков, солевых препаратов, мышьяка (наружное применение!), умеренной ртутной терапии до употребления всевозможных масел, серных разведений и препаратов из лекарственных растений. К последним относились, к примеру, купена, гречишные, мелисса, валериана, алоэ и т. д. В одном из сочинений о сифилисе Гогенгейм намечает «кардинальную проблему своих гносеологических стремлений»: «Как связаны между собой внешний природный и внутренний моральный миры и как воздействует дух вселенной с его жизненными силами на микрокосм человека?» – вопрошал он. [324]
В подобных вопросах Парацельс очень четко осознавал границы своего искусства. По его мнению, врач, который думает, будто его взгляд проникает сквозь кожу человека, не более чем лжец. Алхимия, внедряемая в медицину, на тот момент отставала от уровня, достигнутого ею в работе с металлами. «Ни один врач не очищает, – вздыхает Гогенгейм, – не подводит свою тайну к таким пределам, чтобы, достигнув их, провести больного сквозь очистительный огонь подобно тому, как опытный алхимик в седьмой раз очищает золото и серебро посредством огня и закрепляет тем самым результаты своей работы. Врач, имеющий дело с больными людьми, делает в этом направлении только первые шаги» (VII, 276).
Врачу остается, с благоговением взирая на вселенную, «вторгаться с помощью своего искусства в малый мир человеческой личности» (VII, 276). Не так уж и мало! В свете аристотелевского восприятия добродетелей, это предел человеческих возможностей. С точки зрения философа, для достижения подлинного совершенства достаточно одной только воли, устремленной ко благу, которая благодаря ежедневным упражнениям становится неотъемлемой частью человеческого существа. В борьбе с греховной эпидемией основной терапевтической линией должно было стать целомудрие, подчеркнутое внимание к которому в иной исторической взаимосвязи имело бы определенный идеологический привкус. По сравнению с сочинениями о сифилисе работа «Одиннадцать трактатов о происхождении, причинах, симптомах и лечении отдельных болезней», а также общие труды по эпилепсии и камнеобразующим болезням еще больше включены в знаковую систему макрокосма. К примеру, водянка рассматривается по аналогии с наводнением, а туберкулез, напротив, объясняется в свете засухи и засорения. Наглядной иллюстрацией этического и экзосемиотического восприятия болезни служит работа «Четыре параграфа о падучих болезнях», законченная на Пасху 1530 года, в которой более ранние разработки Гогенгейма о духовных болезнях и эпилепсии, озвученные уже на страницах «Одиннадцати трактатов», получили свое дальнейшее развитие. В некоторых пассажах работы перед читателем открываются поэтические перспективы. Ровное изложение местами прерывается страстной проповедью о милосердии по отношению к больным, стенаниями и мольбами по поводу нечеловеческих мучений, испытываемых некоторыми несчастными. Впрочем, здесь Гогенгейм не был новатором. Начиная с работы Гиппократа «О святой болезни» эта тема стала предметом медицинского просвещения.
Гогенгейм воспринимал эпилепсию как болезнь психосоматического характера и избегал отождествлять ее с одержимостью. В борьбе с этим заболеванием врач должен в первую очередь победить «леность» (VIII, 263) и отбросить мысли о своей неспособности добиться выздоровления пациента. В этой связи Гогенгейм и начинает «говорить о милосердии как об учительнице врачей» (VIII, 264). Для определения симптомов болезни врачу требуется особое знание человеческого сердца, которое предполагает наличие у него уверенности в своих силах и дара провидческого проникновения в микрокосм пациента. При лечении эпилепсии двойное призвание «врача и пророка» оказывается особенно востребованным: «Корни этого искусства скрываются в сердце. Если твое сердце охвачено ложью, то и врач, находящийся рядом с тобой, обязательно ошибется, если же оно праведно, то и действия врача будут направлены ко благу… Любовь и милосердие обогащают врача. Их работу можно сравнить с поведением дерева, попавшего в огонь. Сгорая, дерево дает тепло, а указанные качества – искусность и опытность» (VIII, 266). Здесь мы снова видим сопоставление врача и пророка.