Парад теней
Шрифт:
— Брешешь ты, как всегда, Рома, но приятно. Пошли.
Она вела его в свой будуар-кабинет. Мало что изменилось в этом доме. Идя за ней и глядя в нежную ложбинку ее шеи, он сказал:
— Я уж думал, что ты в связи с новым статусом в загородном замке обитаешь, ан нет, по-прежнему здесь.
Она устроилась на причудливом диванчике, а Казаряну кивнула на светлое веселенькое кресло; закинула длинную (знала, что показывать) ногу на другую длинную ногу:
— Это мой мир, Рома. И я никогда от него не откажусь.
— А где место в этом мире нашему дорогому
— Рядом. Юрий откупил две соседние квартиры. Там теперь его мир.
— А спальня на границе двух миров? — наивно предположил Роман. Наталья подначку простила:
— Ты все такая же язва, Рома. Но за это я тебя и люблю.
— Тогда через пятое измерение в другой мир, а, Ната? Я с ним хочу побеседовать.
— Ты об этом говорил мне по телефону. Его нет, но он скоро будет. Просил извинить. Ему крайне необходимо заскочить на минутку поздравить Олега Радаева.
— С чем этого мудака нынче поздравляют?
— Ну зачем же так, Рома! У известного певца — юбилей. Тридцать лет творческой деятельности.
— Обязательно творческой! — вдруг ни с того ни с сего необычайно разозлился Казарян. — Редактор вонючего проституирующего листка заявляет: "Те образованные люди, которые знакомы с моим творчеством, знают…" Режиссер двух клипов оповещает общественность: "В моем творчестве красной нитью проходит…" Модельер, сшивший пару неудобоносимых юбок, делится сокровенным: "Ощущая в себе последнее время небывалый творческий подъем…" Так называемый композитор, сложивший из трех нот нечто именуемое песней, по сравнению с которой собачий вальс — предел музыкальной изощренности, откровенничает: "Противоречивость и трагическая раздвоенность моего внутреннего мира — вот истоки моего творчества…" Все творят, мать их за ногу! И никто не хочет профессионально, честно, добросовестно, а значит и трудно, работать!
— Что ты, Рома? — удивилась Наталья.
Удивился и сам Роман:
— Действительно, чего это я?
Тут появилась и горничная. Очаровательная молодка вкатила в комнату двухэтажное сооружение на колесиках, которое содержало несчетное количество бутылок отборных алкогольных напитков и, как говорится, сопутствующих товаров. Остановив чудо-коляску как раз между кинорежиссером и кинозвездой, прислуживающая очаровашка сделала намек на книксен, улыбнулась гостю и бесшумно удалилась.
— Не опасаешься держать столь спелый персик под боком у Юрика? непринужденно спросил Роман.
— Не опасаюсь, — беспечно и уверенно ответила она.
— И зря, — предупредил знавший себя, а потому и мужиков вообще, умный Казарян.
— Он уже мало что может, Рома, — пооткровенничала Наталья.
— В этой ситуации важна она, а не он. Если она очень захочет, то он сможет. Или, в крайнем случае, будет самодовольно считать, что смог.
— Ты, я думаю, приехал не для того, чтобы обсуждать сексуальную потенцию моего мужа. Что тебе от нас надо, Рома?
— Получить кое-какую информацию от Юрика, — откровенно признался Казарян.
— Какую информацию?
— Самую пустяковую, крошка.
— И для получения пустяковой информации ты издали показал Юрику внушительную дубину. Ты на что намекал, Рома?
— Я ни на что не намекал, дорогая. Я просто очень боялся, что вы откажетесь — вон вы теперь какие, и рукой не достанешь! — меня принять, и для упрощения дела слегка погрозил пальцем впечатлительному Юрику. Пальцем, заметь, а не дубинкой!
— Не только Юрию, но и мне. Что бы это значило, Рома?
— Говенная ты хозяйка, Ната, — дал понять, что ему надоел допрос, Казарян. — Даже выпить гостю не предложишь.
— Извини. Виновата, исправлюсь. — Наталья кинула в два длинных, как ее ноги, стакана пару льдышек и из тяжелой бутылки налила в них многолетнего виски. Подняла свой и, издеваясь (над ним, над собой — неизвестно), провозгласила: — За твой визит, принесший в этот дом радость!
— Радость безмерная, нет ее причины! — голосом Робертино Лоретти пропел Казарян, выпил и уже речитативом продолжил музыкальную тему: — Ты, говорят, запела, Ната?
— Слишком громко сказано, — тайно гордясь, произнесла она. — Просто я подготовила двухчасовую сольную программу, в которой и художественное слово, и отрывки из кинофильмов, где я снималась, и танец, и, да, пение, Рома!
Он помнил, как она пела. Очень громко, но противно. Казарян пытался с нею лейтмотивную песню писать для первого ее фильма, но пришлось отказаться. В результате она только рот под фонограмму раскрывала.
— И раскручивает тебя мудак Олег Радаев, в связи с чем Юрику сегодня приходится свидетельствовать ему свое почтение, — догадался Казарян.
— Олег по-дружески помогает мне. И только.
— И только! — поиронизировал Казарян. — Ладно, теперь о другом. У нас ведь сугубо светская беседа? Покажи-ка мне апартаменты Юрика. Или он тебя к себе не пускает?
— Ох, Ромка, Ромка! Хитрости твои восточные — напросвет. Картины посмотреть хочешь, да?
— Я о его коллекции много слышал, но ни разу не видел.
— А кто видел? Он с ними, как скупой рыцарь с дукатами, беседует один на один. Но что ж, давай посмотрим, пока он в отлучке. Только должна тебя огорчить, здесь не все. Добрая половина — в загородном доме.
— Что ж, посмотрим злую, — согласился Казарян.
— Что? — не поняла Наталья.
— Раз добрая половина там, то здесь злая, — доверчиво объяснил кинорежиссер.
Через свежепрорубленную дверь проникли в банкирские хоромы и сразу же оказались в сотворенном из целой квартиры выставочном, по последнему слову музейной техники, зале. Наталья включила подсветку.
— Да-а-а, — протяжно произнес Казарян. А что еще сказать?
— Днями закончили в двух квартирах евроремонт, — гордо сообщила Наталья, чем вернула Казаряна из ошарашенного состояния в состояние обычное.
— Теперь евро! Все теперь евро! — патетически воскликнул он и забормотал, забормотал: — Евроремонт, евробомонд, евроаборт, еврокомпот.