Парадоксы Младшего Патриарха
Шрифт:
– Что с тобой? – обомлел я.
Интай с трудом отпустил губу; голова его запрокинулась.
– Боюсь, – тихо ответил он. – Пожалуйста, убей меня быстро. Пожалуйста.
Его подставленное горло мучительно белело, словно сахарная палочка – сожми покрепче, и переломится… белело в синеве сумерек, омывалось прозрачной и призрачной кровью алых всполохов костра… застывшее, выгнутое мукой непосильного страха, приневоленного к молчанию крика…
– Ты рехнулся? – хриплым шепотом еле выдавил я.
Губы Интая чуть дернулись… усмешка? С запрокинутой головой ни черта не поймешь.
На его ладони поблескивал стальной ощепок. Это же от моего меча… быть не может! Откуда… зачем он у Интая? Я же все куски собрал… или не все? А этот он с собой прихватил – зачем? Или… ведь он что-то искал… искал и нашел… нет!
– Там, на поляне, их еще два осколка, – по-прежнему с запрокинутой головой произнес Интай. – И монет несколько штук. Еще бы самую малость прошли, и точно в поляну уперлись. Я так и думал, что нас сюда вынесет.
У меня в глазах помутилось: поляна… осколки… пустой день… но об этом я буду думать потом. Потому что синяя жилка на подставленном горле не может ждать, пока я надумаю что-нибудь. Она бьется, словно пойманная, она старается вырваться, вырваться прочь из плена мышц, кожи, прочь, прочь от страха, от ожидания неизбежного…
Я нагнулся к Интаю. Глаза у него были совершенно сумасшедшие, но он их не закрыл, даже не зажмурил. Я схватил его под мышки, тряхнул что есть духу и силком усадил. Тело его приобмякло. Он не мог бы сопротивляться, даже если бы и захотел.
И что теперь делать прикажете? Что мне с ним делать? По шее надавать? На руках баюкать, как давеча ночью? Уверять, что все в порядке? Ругательствами осыпать? Чем пронять самоубийцу с подставленным горлом, если он решился невесть по какой причине… впрочем, по какой – как раз ясно… теперь ясно… это я теперь такой умный… теперь мне и вправду понятно…
– Если я тебя убью прямо сейчас, а ты мне так ничего и не расскажешь, я ничего не буду знать, – мягко и внятно произнес я. – И моя жизнь по-прежнему будет в опасности, ты не находишь?
После недолгого бессильного молчания губы Интая наконец разлепились.
– Я расскажу, – пообещал он бесцветным опустошенным голосом.
Я с трудом сдержал вскрик облегчения. Расскажешь! Значит, будешь говорить. Хвала Богам, говорить ! Говори, дружочек, говори, только не замолкай – а там я уж усмотрю, за которое твое слово тебя уцепить да вытащить, чтобы ты никогда больше, никогда…
– Я еще тогда все понял, – тихо произнес Интай.
Он сидел, белея в сумраке беззащитным горлом, одновременно немыслимо скрюченный и неестественно распростертый. Взрослому так не сесть, будь он хоть акробат… ну, разве что после долгих усилий… а мальчишке – запросто.
– Когда? – еще тише спросил я.
– Когда ты ногу подвернул, – без колебаний ответил Интай. – Неуклюже так, неловко… будто и не ты… а давеча парней этих как сумкой отхолил! И сам – как ремень от сумки. Гибкий, хлесткий, и не рвешься ничуточки. И на поляне… ведь никакая нога у тебя не подворачивалась – а тут вдруг взяла и подвернулась. Как за лодыжку тебя кто дернул.
Ну, да… я-то сам
– Вот только ты сказал, что назад вернуться надо за другим оружием – и тут же дернули.
Я захолодел. Мальчишка прав… прав.
– А потом мы у дороги застряли – похоронщиков пережидали… а был ли покойничек?
– Как это – “был ли”? – изумился я. – Думаешь, вся эта орава за пустыми дрогами ради собственного удовольствия топает?
Интай горько улыбнулся – но, мимо воли, губы его искривились не только горечью. Улыбка вспыхнула остро, как битое стекло, вспыхнула злым торжеством подростка. Тем особенным, хорошо мне знакомым торжеством, когда подросток знает, что он прав, а взрослые неправы. Он увидел, заметил, понял – а большие умные дяди дурей его оказались. Битое стекло отчаяния, способное до костей взрезать руку, посмевшую ударить эту улыбку – как изрезана и моя рука на всю оставшуюся жизнь, хоть глазами этого и не увидеть.
– Дроги, может, и не пустые, – раздумчиво произнес Интай. – Если они и вовсе были. Мы ведь дорогу один только раз перешли.
Я еще не понимал – но противный холодок струйкой пота стекал промеж лопаток. Я передернул плечами. Не помогло.
– Один раз, – с нажимом повторил Интай. – Когда мы от ос драпали, второй раз дорогу не переходили… а вынесло нас точнехонько туда, откуда пришли. Вот и думай сам, был ли покойник. И дошли мы к дороге или и вовсе на месте топтались. Я вот не знаю.
Я тоже не знаю… но мальчик прав. Мы выскочили к поляне, а я – боец, мастер, Младший Патриарх – я этого даже не заметил!
– Тебе не дают вернуться, – без колебаний заключил Интай. – И не дадут. Будет тебя твой демон на пустом месте кружить-вертеть, пока вовсе не заморочит, а назад и шагу ступить не даст. И с дороги в сторонку соступить не даст. Чтобы тебе никто никаким советом-оружием не помог. Только вперед и только безоружным.
Вот тут меня по-настоящему и проняло! Мальчишка прав… он даже сам не знает, насколько прав. Я ведь меченый – и Оршан запросто может дотянуться до меня, заморочить голову, закружить, завязать мне дорогу. Я меченый – иначе давным-давно сам бы обратил внимание на эти странности, сам бы и понял, к чему они. Интай – посторонний, непричастный, ему хоть видно, а мне – нет. Слопать меня где ни попадя Оршан не в силах, а вот заранее выковырять лакомый кусочек из крепкого панциря да шипы ему острые пообломать… ясно.
Теперь ясно.
– Вот тогда я и решил, что ты должен меня убить, – упавшим голосом заключил Интай.
– Почему? – Снова я ровным счетом ничегошеньки не понимал.
Горькая улыбка Интая окончательно отвердела, и злость ее сделалась совершенно не мальчишеской – пугающе взрослой. Это уже не стекло, пусть и битое. Этого даже каменной рукой не сокрушить.
– Я твой меч вытащил. Посмотреть, – произнес он хриплым бесцветным фальцетом, но на удивление связно и ровно. – Любопытство меня одолело. Вот я весь день и думал – а только ли любопытство? Своей ли волей я твой запрет нарушил?