Параллельные общества. Две тысячи лет добровольных сегрегаций — от секты ессеев до анархистских сквотов
Шрифт:
Похожим образом пытались отделиться от католической власти и королевской Европы гуситы и табориты. У них вообще была классическая коммунистическая схема: сначала появляется проповедник и теоретик (ректор университета Ян Гус), идеи овладевают массами, потом, когда проповедника казнили, возмущенные последователи создают партизанские отряды и начинают народную войну. Из этих самых масс выдвигается харизматичный революционный лидер (Ян Жижка), который отделяет «своих» от всего мира и против этого греховного мира объявляет священную войну. После героической смерти лидера все разваливается, восстанавливаются прежние отношения, врагам удается экспансия извне. В гуситском Таборе Папу считали антихристом, над «дьявольской» властью всех королей смеялись, а всякое «свое» имущество, чтобы остаться в городе, (или войти в него) гусит должен был сначала признать общим.
Одноглазый экстремист Жижка любил наглядные доказательства того, что именно такой порядок угоден Богу. Когда крестоносцы, ведомые королем Сигизмундом, подступили вплотную к гуситским землям у
Это ошибка всех будущих принудительных и уравнительных коммунистических проектов: всех научить жить правильно с завтрашнего дня, а кто откажется, заставить жить так же правильно, «как было у нас в коммуне». Очень многие «выпрямители человеческой природы», готовые без колебаний умирать сами и убивать других ради своей идеи, получили опыт «правильной жизни», то есть видели ее своими глазами в общинах, тайных обществах, кружках учеников и монастырях, объявленных «еретическими» и «подрывными». Элементарная логика подсказывала им, что правильные отношения, которые были основой в закрытых от мира добровольных сегрегациях, легко распространить на все общество, для этого достаточно нескольких репрессивных усилий против упорствующих. Но именно этот шаг оказывался невыполнимо сложным, и все разваливалось в который раз. Отказавшись от добровольности, коммунистическая утопия проигрывала, оставаясь утопией и достоянием микроколлективов.
Похожим образом Ленин пытался перестроить сельское хозяйство на основе коммун, что было очень быстро свернуто уже к 1923-му году, то есть к началу нэпа, как неэффективное и преждевременное решение. Дело не в «преждевременности», конечно, а в том, что никаких коммун нельзя создать сверху, декретом и штыком. Это противоестественно.
Так появилось два коммунизма. Относительно реальный, растущий снизу, коммунизм добровольных и небольших сегрегаций, локальных сообществ. И постоянно срывающийся, требующий репрессий и фарисейского приятия желаемого за действительное коммунизм массовых движений и больших обществ. Эта двойственность видна уже в самом применении латинского слова communio. В Средние века оно означало единство в причастии и вечной жизни всех верующих, общую сакральную трапезу, превращающую общину в коллективное тело Христа. И уже тогда это единство и «общее тело» трактовалось двояко. С одной стороны, можно считать, что вся Церковь, все крещеные люди становятся единым организмом с общей судьбой в момент причастия. В такой оптике скрыт авторитарный массовый коммунизм «революций сверху». С другой стороны, можно считать, что таинство причастия объединяет в единое тело только эту конкретную общину собравшихся в этой церкви и живущих вокруг нее людей, хорошо знающих друг друга и всегда готовых друг другу во всем помочь. В таком понимании кроется будущий пафос небольших братских общин и их «эксперименты снизу». «Коммунио» это община конкретной церкви или вся церковь как единая община?
16/ Либерталия
Капитан Миссьон был французским подданным. Вдали от родных берегов в XVII веке он совершил важный революционный шаг на пути просвещения и самоуправления — новый шаг от религиозных самосегрегаций к светским. Дефо писал о нем, как об интереснейшем из пиратов. Миссьон не просто мечтал о мире без больших городов, экономики неравенства, без полной зависимости человека от государства, но и попытался создать нечто подобное в своей Либерталии на Мадагаскаре. Будучи французским капитаном, он успешно сражался с англичанами (то есть участвовал в дележе колоний двух сверхдержав) в южных морях, но в какой-то момент вышел из-под контроля и объявил обобществление всех денег (их сложили в один сундук), одежды и оружия на отдельно взятом корабле. Чтобы получить нечто из общего фонда, теперь нужно было убедить в своей правоте казначея, на должность которого избрали самого несговорчивого моряка. Общее собрание команды объявило войну всем нациям и государствам, закрывшим для Миссьона свои порты. Изначально это была движущаяся в морском пространстве добровольная сегрегация. Захватив голландское судно «Неоштадт», люди Миссьона освободили там несколько десятков рабов и переодели их в дорогую одежду их господ. Вскоре у Миссьона было уже несколько кораблей и около трехсот сторонников. Такому числу людей необходима постоянная база, и на роль «пиратского рая» избрали Мадагаскар.
Будучи явным харизматиком (светского, не религиозного типа) Миссьон тем не менее попытался свести к минимуму свою личную власть с помощью своеобразной «власти пиратских советов». Разделил все мужское население Либерталии на десятки, каждая десятка голосовала внутри себя и избирала лидера, отправляемого в случае надобности «вовне», на общее собрание. Предполагалось, что все локальные, важные для этой десятки решения она примет сама, а общий съезд будет нужен лишь изредка для рассмотрения вопросов, касающихся всех граждан Либерталии. Однако первое общее собрание «десятников» длилось более недели, потому что потребовалось сформулировать общие правила жизни для учреждаемой на краю света республики. Себе Миссьон оставил лишь должность командующего флотом, то есть он планировал и организовывал все операции по нападению и обороне. Чтобы радикально отличаться от обычных грабителей, республика избрала белый флаг с надписью «Свобода».
«Никакая власть не вправе отнимать у человека жизнь уже хотя бы потому, что не она ее вручила человеку» — перво-наперво была отменена смертная казнь, впрочем, в том редчайшем случае если двое не могут договориться и голоса их десятки делятся поровну, все решает дуэль. Выбирается холодное оружие, с его помощью легче выяснить, кто достойнее. «Там, где нельзя выяснить, кто прав, остается оставить с нами того, кто более достоин». И вообще «гибнуть человеку приличествует только в бою». Вместе с рабством и смертной казнью отменили и все остальное формальное право — «нельзя применять одинаковую мерку к неодинаковым людям». Власть твоей вооруженной десятки абсолютна и выше нее может быть только решение общего собрания. Обнулились все имущественные долги — давая что-то другому, ты не имеешь права ничего требовать взамен, потому что вся собственность находится в распоряжении республики, а ты лишь ее временный «распорядитель». Конечно же, в поселке, создаваемом на мадагаскарском берегу, остро встала проблема женщин, и Либерталия проявила редкий по тем временам интернационализм: бывшие рабы, освобожденные Миссьоном с разных кораблей, моряки и солдаты решили брать себе жен из аборигенок. За девушек платили мальгашам полагающийся выкуп и вообще старались поддерживать с местными дружеские отношения.
Вслед за женами-туземками, отменой всех прежних законов и объединением собственности, в сознании жителей Либерталии поплыла и антропологическая граница. Они стали все чаще задумываться: а кто, собственно, есть человек, и только ли человек может обладать в республике правами? Полусерьезно Миссьон предложил собранию использовать местных лемуров, учитывая их ловкость и проворство, при штурме и грабеже вражеских кораблей. Особым аргументом было то, что лемуры внешне напоминают людей, но зато не отличают своего от чужого, то есть лишены развращающей алчности, а их дикое состояние всего лишь следствие жизни в лесу, и при определенном просвещении они вполне способны подняться до уровня, сопоставимого с человеческим. Но вскоре выяснилось, что лемуры не только не отличают своего от чужого, но и в схватке не способны отличить своих от чужих, так что военной пользы от них никакой, один хаос. Расширение колонии решили пока ограничить туземками, а лемуров, так и не ставших частью республики, оставили в покое.
Вместе с некоторым числом женщин в Либерталии само собой возникло и примитивное сельское хозяйство (рисоводство), с аборигенами наладился обоюдовыгодный обмен. В перспективе Миссьон надеялся убавить число пиратских нападений на суда за счет развития земледелия, ремесел и постепенного возникновения здесь нового, локального евромальгашского социума, который совместит в себе естественность и простосердечие мальгашей с революционным гражданским пафосом европейцев. Однако пиратско-коммунистическая вольница продержалась на острове всего несколько лет и закончилась вооруженным конфликтом с молодым поколением неженатых аборигенов, разгневанных постоянным оттоком в Либерталию своих женщин. Чтобы не устраивать полномасштабной войны, капитан бросил поселок, который сожгли дотла мальгаши, «вернувшие женщин», и Либерталия вновь стала автономией нескольких кораблей в поисках нового берега. Вскоре Миссьон погиб в одном из морских столкновений, и лишенная своего харизматика республика распалась и исчезла.
17/ Либерталия как утопия
В опыте Либерталии проявился важнейший момент: община прекрасно существует, воспроизводится, сохраняет внутреннюю справедливость и творчески развивается при внешнем подкармливании, при условии, что ее подпитывают извне. В случае Миссьона это был постоянный приток собственности с «освобожденных» кораблей. Но вполне можно себе представить небольшую «творческую общину» как эксперимент неких богатых чудаков, которые латают дыры в бюджете добровольной сегрегации, не вмешиваясь в ее жизнь или имея с нее какую-то свою эксцентричную выгоду: Реалити-шоу? Коммуна талантливых дизайнеров, художников, музыкантов или программистов? Община учителей, дающих уникальное образование? Если более половины расходов сегрегации взято на себя кем-то извне, в таком «экономически разгруженном» виде она вполне может быть продуктивной художественной, научной или педагогической лабораторией. Особенно если люди для такой сегрегации подбирались с опытом и талантом. В таком случае община существует как экстравагантная форма аристократии — очень творчески, благородно, интересно, инновативно, а если нужно, то и не без героизма, но за чужой, конечно, счет.