Парашютисты
Шрифт:
Десантники на аэродроме. Здесь же и Казанский. Вид у него загадочный, не иначе - задумал что-то новое, невиданное. Может, "троллейбус" усовершенствовал? Оказывается, да, и сам решил прыгнуть вместе со всеми, для тренировки. Он любил прыжки, давно уже под его значком мастера висел на тонком колечке серебряный ромбик не с каким-нибудь, а с трехзначным числом. Но полковник все прыгал - на страх врагам рабочего класса, как он любил выражаться, ну и, конечно, на зависть молодым. Это уж они сами так сформулировали, для себя. Казанский об
– Страшно?
– спросит.
Те только рты откроют, чтобы ответить, а он:
– Ну конечно же страшно! Весь человеческий организм сопротивляется прыжкам. А что поделаешь? Надо!
Так он это скажет, что страх сам собой пропадает даже у тех, кто действительно из робкого десятка.
Слободкин был уверен, что с обычным своим вопросом Казанский обратятся сегодня к нему. Но полковник ничего не сказал, только посмотрел на Слободкина многозначительно. Тот смущенно поправил какие-то складочки на обмундировании и вдруг тихо, но совершенно отчетливо сказал, уставившись куда-то под облака:
– Что поделаешь! Надо...
– Вот теперь я вижу, что вы солдат! Поздравляю, Слободкин, от всего сердца. А сегодня у нас "троллейбус", не сробеете?
– Нет.
– Хотя и страшновато?
– Хотя и страшновато, - в тон ему ответил Слободкин.
Прыжки прошли хорошо. Они всегда особенно хорошо проходили, когда Казанский прыгал вместе со всеми.
Целыми взводами приземлялись на один "пятачок". Полковник был доволен и не скрывал этого.
– Война начнется - цены вам, ребятки, не будет, - сказал и Коровушкин на политзанятиях вечером.
– Война? Как - начнется? И с кем?
– забросали его солдаты вопросами.
– Оружие "потенциального противника" чье на занятиях изучаете? спросил Коровушкин, хитро прищурившись.
Ребята молчали.
– Ну, недогадливые! А какой язык вам ввели?
– Немецкий, - за всех ответил Кузя.
– Так ведь с немцами у нас договор. Недавно подписан.
– Договор будем соблюдать, - твердо сказал Коровушкин, - Обязательно будем. А если они его нарушат, первый ответ перед нами будут держать, перед воздушной пехотой.
Он сказал это так, будто людей важнее парашютистов нет во всей державе. Да и все так считали. А как же еще?
Стоят ребята опять на крыле бомбардировщика, смотрят на землю, проплывающую внизу, сердце каждого вздрагивает от пронзившей его мысли: "Твоя это земля, твоя! Ты за нее перед всем народов в ответе". Правая рука на кольце. Левая крепко сжимает стальной трос, идущий от фюзеляжа к концу плоскости. Только одна секунда нужна тебе, чтобы коршуном кинуться на врага. Одна секунда. Все готово, нужна только команда, только взмах флажка штурмана, и пошел!.. А ну-ка, суньтесь, кому охота!
Во время последней отработки "троллейбуса" особенно отличился, конечно, Кузя. Полковник поблагодарил его. На вечернем построении было объявлено, что Кузе за особые успехи в боевой и политической подготовке предоставляется отпуск. И какой? На целых пять дней! Послезавтра он поедет домой, в Москву, где у многих семья, родные, близкие.
Вся рота стала готовить Кузю в эту поездку. Ребята строчили письма, забрасывали Кузю десятками адресов, и отпуск его грозил превратиться в сущее наказание; Но Кузя не унывал, он готов был собрать поручения со всей бригады, со всего соседнего авиационного полка и самым добросовестным образом выполнить их, лишь бы побывать в Москве. Служба службой, а тоска по дому точит сердце каждого солдата, даже такого, как Кузя, которого на любом занятии всем в пример ставят.
Не преминул воспользоваться оказией и Слободкин.
– К маме, прошу, забеги. Расскажи ей, как нам тут служится. В письмах всего не объяснишь.
– Потом, помявшись, спросил; - Ты в Москву через Клинск?
– Как же еще? Другого пути пока нет.
Слободкин вздохнул с облегчением и протянул Кузе похрустывающий треугольник.
– Брось на вокзале в Клинске.
Кузя повертел конверт перед глазами и сказал:
– К маме зайду. Письмо опущу. Только открой секрет: кому ты все строчишь?
– Кому, кому! Тебе что, трудно?
– Нет, почему же? Но ты все-таки скажи. Влюблен? Да?
– Не надо, сам отправлю, раз так...
– Ну ладно, ладно. Знаю, кореш у тебя в Клинске, и ты ему каждый день пишешь. Верно? Кореш?
– Кореш.
– Скачко? И. С.?
– И. С.
– Иван, что ли?
Слободкин оглянулся по сторонам и тихо, но твердо сказал:
– Инесса.
– Имя какое-то редкое.
– Обыкновенное. Инесса, Ина, - обиделся почему-то Слободкин.
– Только ты молчал бы, раз догадался. Кузя, как мог, успокоил Слободкина:
– Видишь ли, догадался не я один, догадалась целая рота, и давно уже, но молчать я умею. И рота умеет молчать.
Слободкин не ответил. Вид у него был совершенно обескураженный.
– Ну, хорошо, хорошо, - сжалился Кузя, - нет у тебя никого в Клинске, кроме кореша. Так и запишем: нет никакой Ины.
– Тише ты!
– взмолился Слободкин.- Ну есть, есть. И что из того? Кому интересно? Только мне да ей.
– Ишь ты какой! Все ребята свои письма из дома вслух читают?
– Читают.
– Ты слушаешь?
– Слушаю.
– А в свои дела пускать никого не желаешь? Здорово, значит, тебя забрало, если ни с кем не делишься. Точно я говорю?
– Точно.
– Ну, тогда прощается, - похлопал по плечу Слободкина Кузя. Красивая?
– По-моему, очень.
– Фото!
– протянул ладонь Кузя,
– Да я... Да у меня...
– Фото, говорят тебе.
Слободкин долго рылся в карманах гимнастерки, будто и в самом деле не помнил, есть ли у него фотография. Наконец извлек крохотную, с почтовую марку, карточку.