Паразиты

дю Морье Дафна

Унизительно, невыносимо. Негры предлагают тысячи за право исполнять его песни. Боже! Чеки, чеки и чеки от темнокожих эстрадных певцов, и все за один год. Из-за какой-то песенки, которая пришла Найэлу в голову, когда он однажды нежился на солнце, ему пришлось присутствовать на конференции в Сити в обществе людей, с самыми серьезными лицами восседавшими за столами. Бежать? Но как? Путешествовать? Он в любую минуту мог отправиться в путешествие.

Но куда? С кем? Допустим, он купил билет, выбрал корабль или самолет; но остаются паспорта, таможни, волнения, связанные с неуверенностью в том, кому давать чаевые и в каких случаях. Снять дом в Рио? Но кого пригласить туда? Если он снимет дом в Рио, аборигены замучают его визитами и телефонными звонками. Аборигены непременно станут приглашать его на обеды, а он будет вынужден собрать вещи и снова бежать. Мистер Делейни никогда не присутствует на званых обедах; мистер Делейни не играет в бридж; мистера Делейни не интересуют ни скачки,

ни яхты, ни шикарные девочки. Что же, черт возьми, интересует мистера Делейни? Да будь они неладны. Сыт по горло. Что за расточительность быть человеком с непритязательными вкусами. Импровизированная постель в Лондоне, хижина на морском берегу. Текущая лодка, которую постоянно надо красить и которой, откровенно говоря, он не умеет управлять. Повернуться к миру спиной и отдавать деньги бедным? Впрочем, он и так стоит к миру спиной, а большую часть своих денег отдает бедным. Всегда есть возможность уйти в монахи. Обрести мир и покой в стенах монастыря. Но как быть с другими монахами и молитвами? Вечернями, заутренями? Он не против носить рясу, сандалии, широкополую шляпу; согласен убирать сено, возделывать сад, но падать на колени в пять часов утра — занятие не для него. Как и размышлять о ранах Христовых. Но ведь он может размышлять о чем угодно. И аббат, или кто там у них стоит во главе монастыря, ничего не узнает. Он может целыми днями лежать в своей маленькой келье и размышлять о Марии. Но если это все, чего он добьется уходом в монастырь, почему бы не остаться там, где он есть? Ах! Ведь про запас всегда есть такой день, как завтра.

Найэл положил в карман горсть разной мелочи. Приносящую удачу трехпенсовую монету, огрызок карандаша, ключи от машины — старенького «Кристофера». В один прекрасный день, подумал он, все пригодится, потому что я напишу концерт, который провалится.

То будет грандиозный провал; провал, какого еще не бывало, но мне будет все равно. На сочинение концерта уйдут многие месяцы мучительного, напряженного труда, но в том-то и суть всей затеи. В один прекрасный день концерт…

Раздался удар гонга, призывающего на ужин. Найэл выключил в комнате свет. Из детского крыла в конце коридора слышался смех и крики детей Марии.

Мы были молодые, веселые мы были. Всю ночь мы на пароме туда-обратно плыли…

Вопрос в том — а что сейчас?

Глава 20

Господи, подумала Мария, как мне надоел этот халат. Но с другой стороны, я повторяю это каждую субботу и воскресенье и ничего не делаю. А ведь чего проще — зайти в магазин и купить другой. Беда в том, что у нее вошло в привычку не заботиться о своих вещах в Фартингзе. Здесь все сойдет. Вот и портьеры в спальне. Они висят там с тех пор, как они с Чарльзом поселились в Фартингзе. Практически всю ее семейную жизнь. Но не в этом суть. Суть в том, что она постоянно что-нибудь покупала для своей лондонской квартиры: новые чехлы для кресел, новые ковры, фарфор; не далее как третьего дня над камином в ее гостиной появилось прелестное новое зеркало. Но в Фартингз она никогда ничего не привозила. Найэл сказал бы, что здесь дело в психологии. Найэл сказал бы, что причина ее интереса к своей лондонской квартире в том, что она принадлежит ей и только ей. Она снимает ее, она платит за нее, все содержимое квартиры куплено на деньги, которые она зарабатывает своим собственным трудом, тогда как Фартингз принадлежит Чарльзу. В Фартингзе она в гостях. В лондонской квартире она дома. Но ведь и Фартингз был ее домом… в самом начале. Они вместе обсуждали убранство комнат — она и Чарльз. Здесь, в этой спальне, родились их младшие дети. Когда-то она высаживала тюльпаны в саду. По воскресеньям устраивались пикники с игрой в теннис. Гости, охлажденный кофе, огромные кувшины с лимонадом. Песочное печенье, ячменные лепешки. На ней белое полотняное платье с застежкой на боку; четыре нижние пуговицы расстегнуты, чтобы ноги загорали выше колен.

Затем мало-помалу интерес, казалось, пошел на убыль. Самое простое — во всем обвинить войну. Чарльз далеко. Она далеко. Фартингз, их общий дом, заколочен. Но вот война закончилась. Чарльз легко вернулся к распорядку довоенной жизни. Но не Мария… Беда в том — она вылила в ванну ароматическую эссенцию и размешала воду. Ванна перед обедом не каприз, а необходимость, будь то даже воскресный ужин, им придется подождать ее, невелика важность; беда в том, что когда стареешь — нет, нет… с течением времени, по мере того как проходят годы, — личные потребности приобретают все большее значение. Иными словами, становишься более эгоистичной.

И уже раздражает то, что раньше не вызывало ни малейшего раздражения. Например, хлопанье дверей. Жесткие подушки. Полутеплая еда. Скучные люди. Скучные люди… Их слишком много. Нет, не Чарльз, разумеется. Она любит Чарльза, очень любит — но… во-первых, его внешность уже не та, что прежде. Лишний вес. Почему он ничего не делает со своим весом? Дело не только в животике, но и во всем остальном. Более того — как ни тяжело ей

это признать — он слегка глуховат. Только на одно ухо. На левое. Видимо, война, что-то связанное с пушками, и тем не менее… Мужчины не имеют права позволять себе оплыть. Почему они не могут делать зарядку перед завтраком? Перестать есть картошку? Отказаться от пива? Если бы она позволила себе оплыть, где бы она была? Оглохла бы на одно ухо?.. Уходите, дорогая. Вы нам больше не нужны. Есть много молодых, которые вполне могут войти в ваши роли. Мария вошла в ванну. Вода была горячей и приятной. Кто-то — она решила, что Полли, — положил на полку мыло «Морни».

Нет, кто действительно скучен, так это ее свекор, старый лорд Уиндэм, который никак не хочет умирать. В таком возрасте, восемьдесят один год, у него просто нет оснований жить дальше. Бедный старик, жизнь не доставляет ему никакой радости. Если бы он постепенно угас, насколько проще было бы и ему, и всем остальным. Он так оглох, что не слышит даже тиканья своих часов, а поскольку большую часть времени он проводит в инвалидном кресле, то не все ли ему равно, который теперь час — половина третьего или половина двенадцатого. Во время войны Колдхаммер забрали Сельскохозяйственные люди; его еще не вернули, и бедные старики до сих пор живут в обшарпанном вдовьем доме. [65] Когда он все-таки отойдет в мир иной, то похороны, отдача последнего долга… ужасно. Из-за высоких налогов, сложностей с наймом слуг и всего остального они с Чарльзом не смогут жить в Колдхаммере, что во многих отношениях и к лучшему, ведь он всегда походил на морг. Но по существу, Чарльз посвятил столько времени, труда, нервов имению, его людям, да и всему округу, что действительно заслуживает титул лорда Уиндэма….

65

Вдовий дом — дом, в который по традиции переезжает вдова скончавшегося английского аристократа после введения в наследство (с соответствующей передачей титула) его преемника. Как правило, находится на территории главной усадьбы.

Когда-то запах ароматизированного мыла вызывал у нее тошноту, до рождения… Она забыла, кого именно. Не Кэролайн. Перед рождением Кэролайн были сигареты. Чарльз курил в спальне и с видом глубокого раскаяния гасил сигарету у нее под носом. Отвратительная привычка — курить в комнате. Но, слава Богу, она его отучила в первый же год.

Когда стареешь — нет… с течением времени — уходит кое-что еще. Какое облегчение иметь отдельную спальню. В своей квартире она, если пожелает, может ходить совершенно голой, с жировой маской на лице, с тюрбаном на голове, свистя или напевая под аккомпанемент включенного радиоприемника; может, если ей заблагорассудится, лечь спать в три часа утра, читать или нет по своему усмотрению, выключить свет, когда сочтет нужным.

В Фартингзе, соблюдая заведенный — пусть и условный — обычай, они спали в двухспальной кровати. Чарльз любит ложиться рано и не слишком жалует радиоприемник и горящий свет. Ей приходится лежать в темноте; она не устала, но уснуть не может и всем своим существом ощущает сутулую спину спящего Чарльза. Это вызывает раздражение. На его месте мог лежать любой другой мужчина, какой-нибудь незнакомец. Скорее всего это было бы даже более волнующе. Какой смысл иметь в своей спальне мужчину, если все, на что он способен, это повернуться к тебе спиной и заснуть. Не то чтобы она ждала от него чего-то другого, но такое поведение в определенном смысле оскорбительно. Мрачная мысль, ведь она означает, что начинаешь жить прошлым.

Те, кто не поворачивался спиной. Воспоминания Марии Делейни… Нет, не мрачные. Веселые. Не забыть рассказать Найэлу после ужина, когда Чарльза не будет в комнате. И Селии тоже. Мнение Селии не так уж и важно, но в последнее время она проявляет излишнюю склонность к поучениям. Разговор приведет к спору, понятному только им. Марии и Найэлу.

— Я скажу тебе, кто, по-моему, действительно поворачивался спиной.

— Кто?

— Такой-то и такой-то.

— Ты абсолютно не права. Только не он. Хотя мне этого очень хотелось.

Во время войны всегда приходилось лежать, прижавшись к чьей-нибудь спине. При первых воздушных налетах она выходила из квартиры на центральную площадку, и каждый по очереди готовил какао или чай. Ночные пиршества в общежитии. Потом, когда привыкли и к воздушным налетам, и к артобстрелам, она спокойно оставалась в своей квартире и не думала ни о какао, ни о чае. Хотелось выпить чего-нибудь покрепче. Пока человек, дежуривший на крыше, не спускался по пожарной лестнице и не стучал в дверь. Этим человеком обычно оказывался Найэл. Почему он не может достать себе шляпу по размеру? Вечно у него на голове невесть что. Если бы бомба попала в их дом, все отправились бы на тот свет. Однажды она развела в гостиной небольшой огонь и предложила Найэлу потушить его — так, для практики. Он принялся за дело с самым серьезным видом, без тени улыбки. Насос никак не заводился, и из его поршня неслись устрашающие звуки. А поскольку нервы в то время у всех были на пределе, она не увидела в этом ничего смешного и окончательно вышла из себя.