Пареньки села Замшелого
Шрифт:
Но вот в роще раздались чужие голоса. Цыганка кинула в трубку уголек и стала прислушиваться. Навострили уши и цыганята.
Ешка, как и положено кучеру, прозябший больше других, спрыгнул с дровней и отдал приказание:
— Уведи лошадь в осинник, от ветра, да подвесь ей торбу с овсом. И живо ко мне, греться! Тут костер.
У самого возницы часто-часто колотилось сердце, но паренек знал, что с цыганами надо обходиться по-цыгански, иначе ничего путного не добьешься. Он храбро подошел к костру, притопывая ногами и хлопая руками. Цыган, идя следом, качал головой и подмигивал
— Здорово, люди добрые! — поздоровался Ешка. — Посторонитесь малость. Дозвольте к огоньку с краешка подсесть. Ноги — что бревна, руки — полешки, а уши огнем горят.
Растолкав цыганят в сторону, он сел посередке и протянул руки к огню. Цыган стоял у него за спиной.
— Мужичок что жучок, а рот с огород, — удивился цыган. — Откуда путь держишь?
— Оттуда.
— Славно сказано! — похвалил цыган. — А куда?
— Прямо туда.
— И того лучше! — засмеялся цыган. — Смотри по ветру поезжай, гостюшка, по ветру! Против ветра и не думай — сдует, тут надо кого потяжелее.
Андр подошел и стал возле своего дружка, а Букстынь топтался в сторонке. Ешкины руки были протянуты к огню, а глаза так и шныряли по сторонам, отыскивая медведя. Цыганочка, вскочив на ноги, посмеиваясь, разглядывала Букстыня.
— Чем у тебя уши повязаны? И отчего только у тебя, а у тех — нет?
— Оттого, что я жених! — с важностью пояснил портной.
— Ах, значит, вот какие бывают женихи! — обрадовалась цыганочка. — А где невеста? На дровнях?
— Дома осталась, — недовольно пробурчал Букстынь. — Да разве ты не знаешь Ципслиню?
— Слыхать слыхала, а видеть не пришлось, — ответила цыганочка, что-то обдумывая. — А она богатая?
Букстынь протестующе замахал обеими руками:
— Что ты, нет!
— Почему же она твоя невеста?
— Да разве ж я знаю, почему? А только все так говорят, и ничего тут не поделаешь. И зубы у нее всё болят, чулки заштопать не умеет, допоздна в постели валяется.
— Видно, и впрямь тебе с ней беда. Ну, дай пятак и ручку, я тебе погадаю, про счастьице твое скажу.
— Знаю, знаю! Только обманешь и ничего путного не скажешь.
— Все как по книге скажу. Вот увидишь.
Пока цыганочка ворожила, предсказывая Букстыню его счастье, Андр с цыганенком мерились силой: прыгали через костер, тянули друг друга за пальцы — кто кого перетянет; под конец схватились бороться. Тем временем у Ешки с цыганом шел важный деловой разговор.
— Скажи-ка, где нам найти медведя, что приносит счастье? — спросил Ешка. — У вас тут его вроде нету. Далеко ли еще ехать за ним?
Цыган сощурил левый глаз и поднял указательный палец левой руки:
— Это когда как. Бывает, далеко, а бывает, и близко. Едешь, едешь — не доедешь; пешком пойдешь — не дойдешь. Дай рублик серебром, тогда узнаешь.
— Рубль! — Ешка подскочил. —
— Гривенник! А больше у тебя нету? Это ж почитай что даром… А все ж больше, чем ничего. — Он поплевал на монетку и положил ее в карман. — Твоя рука первая, авось счастливая. Только мой рассказ невеселый, плакать будешь, на глазах сосульки натекут.
— А я зубы стисну и не разревусь, — заверил Ешка.
— Ну ладно. Да только покрепче зубы-то стисни, тут, брат, не до шуток. Вот оно как было дело. Медведь всю зиму чах и хирел, не хотел ни плясать, ни петь, ни веселиться… Может, к нему чахотка привязалась или другая хвороба, кто знает. Только в середине зимы он взял да издох. Повесил, я шкуру на оглоблю, высохла шкура — любо пощупать. Но тут и заявляется управляющий с дворовыми. «Чего, говорит, ты, цыган, барские угодья топчешь, а лошадь твоя кусты обгладывает? Давай шкуру за убыток, и тогда можешь тут сидеть хоть до той поры, пока калужница не зацветет. Нам, говорит, медвежья шкура нужна, барину ноги греть, а то дров нет, в печи один хворост, топи не топи — все выдувает». Это мою шкуру за то, что барин — придурок, а управляющий — мошенник! Нет, я уж наплакался, теперь ты поплачь.
— Не хочу я плакать, — ответил Ешка, утирая варежкой глаза. — Только что же мы делать станем, коли медведя нету в живых? Бабы мне глаза выцарапают. Живьем, как вороны, заклюют.
— Нехорошо, сынок, худо… — Цыган почесывал в затылке, что-то обдумывая. — А все ж тут кое-чем можно помочь. Гривенник-то у тебя нашелся, а вот есть ли смелость?
— Есть! — ответил Ешка и стукнул себя кулаком в грудь.
— Коли есть, хорошо. А в придачу еще и хорошие уши нужны, тогда и вовсе ладно будет. Ну, так слушай. Медведь без шкуры — не медведь. Вот и выходит, значит, что главное не медведь, а шкура. Так ты же ее у меня купил за гривенник серебром! Она теперь твоя, только сумей взять.
— Стало быть, мне надобно ехать в замок?! — воскликнул Ешка и, несмотря на всю свою смелость, слегка струхнул.
— В Черное имение, сынок, иначе никак. Ежели с вечера выехать, к утру доедешь. А как приедешь, скажи: «Мое добро! Подавайте его сюда!»
— А они отдадут? — усомнился Ешка.
— Не отдадут — сам возьми. Скажи так: «Что цыган честно продал, то все равно что отцово наследство. А что унаследовано, то мое». Коротко и ясно. Коли смелость есть.
— Есть! — еще раз заверил Ешка. — Андр! Букстынь! Поехали!
Андр шел к дровням, гордо выпятив грудь: он одолел цыганенка и когда тянулись, и когда через костер прыгали, только вот насчет борьбы так и не решили, кто кого, потому что оба повалились и ни один не сумел положить другого на лопатки. Букстынь брел насупленный: как видно, большого счастья цыганочка ему не нагадала.
Ешка, щелкая кнутом, крикнул:
— Пошла, кобылка! В имение!
Цыганенок с достоинством приподнял шапку, цыганочка помахала платочком, а цыганка все сидела и перебирала добро в торбе. Цыган вынул Ешкин гривенник и попробовал его на зуб, точно ли серебряный: поди знай… может, и надули…