Пареньки села Замшелого
Шрифт:
— Оно и верно толковее, — согласился Вирпулис, — а то никакого проку.
Позади них точно так же тужили и все остальные. То и дело слышались жалобы:
— Эх, надобно было мне зимой на капустную бочку ободья набить! Как по осени выкатил во двор, так и стоит, а заквасила жена в долбленке из-под муки.
— Развилина у сохи треснула, еще когда ржаное поле пропахивал. Где уж теперь новую делать? Может, у тебя найдется кривая березовая чурка?
— Нету ни кривой, ни прямой. Ни единого сухого поленца на лучину не осталось, а от еловых у моей
— А у меня крыша протекает. Надобно было снег счистить да заделать. В оттепель-то весь пол раскиснет и печка комом сядет — аккурат над ней дыра.
— У меня стог сена в самой низине стоит. Коли за зиму не привезти домой, — затопит до половины, а потом солнышко пригреет да сгноит, пар пойдет клубом, вроде как на вырубке, скотина от такого сена морду воротит.
— А у меня-то!.. У телеги задняя ось сломалась и оглобля треснула, на чем я мешки с семенами повезу на пашню?
Так они жаловались, поверяя друг другу все свои заботы. Но больше всех бедовал Таукис, оттого-то он, чем ближе к дому, тем больше отставал и порою тяжело вздыхал, перекладывая оба топора из одной руки в другую. Плаукис нетерпеливо поправлял пилу на плече, однако ж не покидал напарника: вместе работали, вместе и домой заявляться. Косясь на Таукиса — как бы тот не приметил, — Плаукис украдкой вытащил из кармана горстку монеток, тяжело вздохнул и ссыпал их обратно. Ну, да у Таукиса глаза всегда зоркие, все приметит, особливо ежели другой хочет от него что-нибудь скрыть.
— Бес их знает, куда деньги уходят! — вздохнул он. — Всю зиму работаешь, весна придет, воротишься домой, а в карманах, почитай, так же пусто… Что жене-то сказать? — Но тут он, как видно, кое-что надумал и приободрился. — Как же иначе может быть? Ежели кошелек — что твой кисет, все норовит выскользнуть, а в кармане дырка, и дома никто не удосужился ее зашить. Ну, у меня-то теперь будет что сказать, не знаю, как у тебя!
Паукис, и без того нынче колючий, как еж, только сверкнул на Таукиса злющими глазами:
— Ага! Вот оно как! Ну, так я ей скажу, что карман твой продырявился только в Ведьминой корчме. Сколько мерок по двугривенному ты велел налить после предпоследней получки?
Таукис струхнул не на шутку:
— Неужто так и скажешь? Что ты, братец, не говори! Тебе же ведомо, какая у меня старуха. Всю-то зиму вместе с тобой работали, друзья-приятели, да к тому ж и свояки… Ты бы лучше ссудил мне рублик.
— Жди! Так они у меня валяются, рублики! Да ты мне еще с прошлой зимы полтинник задолжал.
— Полтинник!.. А лукошко сеяной муки на рождество? Что же, мне эти лукошки с мукой с неба, что ли, падают?
— Стало быть, полтинник за лукошко муки? Сколько же пура-то стоит?
— Ну, так взял бы да попросил на пасху еще лукошко, чем толкать человека живьем в могилу. Нам, мужикам, надобно друг за дружку горой стоять, а то вовсе сживут со свету.
Они нагнали остальных, когда те остановились у опушки Большого леса и сквозь просветы
Вирпулис тоскливо обозрел свои лапти, вконец изодранные, но зато добела отмытые в мокром мхе:
— Теперь опять грязь меси! Позавчера ливень прошел, как же я до своего дома доберусь?
— Тебе-то что! — отозвался чей-то голос. — Вот у меня дом на глиняном взгорке, по весне грязь так и прет через порог.
Все присматривались и прислушивались, но ничего еще нельзя было ни расслышать, ни разглядеть. Солнце на лесной полянке крепко припекало, мужики расстегивали полушубки, утирали пот. Плаукис потянул носом воздух.
— Ну в точности будто щами пахнет! — сказал он и облизнулся.
— И вовсе не щами, — отозвался сосед. — Ежели и пахнет, так вроде бы пирогами.
Таукис вконец умаялся и стал совсем багровый.
— Завалиться бы сейчас на кровать, укрыться с головой и чтоб до вечера никто не тревожил, а уж потом и поговорить можно…
Надо бы дальше идти, да трудно… Мужики всё топтались на месте, покашливали, покрякивали, боясь взглянуть друг другу в глаза. Наконец кто-то из самой середки толпы воскликнул:
— Ну, мужики, чего мы тут стали? Будем ждать, покуда и полдник пройдет? Там ведь щи варят и пироги пекут.
— Щи да пироги… — пробурчал Вирпулис. — Это же не субботний вечер.
Раг, привыкший все обдумывать да высчитывать, предложил:
— Пускай один идет на разведку, узнает, что и как, а потом воротится и нам скажет.
С таким предложением все согласились, только разведчик не находился.
— Пускай Раг и идет, у него башка самая крепкая.
— Зато глаза самые слабые, — возразил Раг и спрятался за спину Вирпулиса. — Пускай идет Таукис. Небось в корчму он завсегда первый.
Таукис варежкой утер пот со лба:
— Я? Это еще с чего? Чем же я хуже других? А коли я сразу нарвусь на свою старуху?! Ишь, умник нашелся! Сам за чужой спиной прячется, а другого сует волку в пасть!
Подобная трусость разозлила Плаукиса, и он с молодцеватым видом выбрался из толпы.
— Чего ждать от козла молока? Пойду-ка я погляжу, какие там чудеса творятся.
С истинно геройской отвагой он отмахал с десяток шагов, ступил еще три шага помедленнее, а потом все же остановился.
— Нет, — молвил он, — этак дело не пойдет. Чем же я хуже Таукиса? Меня старуха небось тоже по головке не погладит. Вместе работали, вместе и помирать.
Так из разведки ничего не получилось. Все вместе мужики вышли на опушку, но уже не парами, а беспорядочной оравой, потому что никто не желал ни впереди идти, ни сзади оставаться. В куче оно как-то спокойнее.
Когда последние ели остались позади, все разом застыли в изумлении.
В низине за холмом что-то горело. Громадное облако дыма медленно всплывало вверх, а снизу кое-где вздымались красные языки пламени. Ветерок дул с той стороны, все Замшелое было окутано легкой дымкой, — оттуда-то и доносился вроде бы запах щей и пирогов.