Парфетки и мовешки
Шрифт:
— Нашла чему удивляться, да у нас на Кавказе и в будни иначе не одеваются!
— Ах, скажите, пожалуйста, как важно! — презрительно поджала губки Кутя, чувствуя не то зависть, не то раздражение. Ей, в свою очередь, тоже хотелось задеть соседку за живое, и она с язвительной усмешкой добавила: — Это ведь у вас все князья да княгини, а у нас — простые смертные.
— Да, у нас много аристократии, — гордо подняв голову, ответила грузинка.
— Если только можно считать аристократами пастухов, — ехидно добавила Кутлер.
— Что-о? Что ты сказала? — широко раскрыв
— Ах, скажите, пожалуйста, точно она не знает, что у них на Кавказе, как у кого сто баранов, так тот уже и князь, ха-ха-ха!
— Ты лжешь! — вне себя крикнула грузинка, и краска бросилась ей в лицо.
— Тише, Акварелидзе, что с вами? Ведь вас могут услышать гости! Что они могут подумать о воспитаннице, которая кричит чуть ли не на весь зал? — в ужасе остановила ее Малеева.
— Да как же, m-lle, когда она говорит…
— Да замолчите же, — maman идет!..
В зал действительно входила maman.
Она, казалось, сияла от улыбок, которые щедро расточала направо и налево, посылая воспитанницам воздушные поцелуи.
Гости пестрой толпой окружили старушку, мужчины любезно раскланивались и шаркали, дамы мило улыбались; многие сердечно целовались с юбиляршей.
Наконец все как-то пришло в порядок.
Maman заняла место в первом ряду; по обе стороны от нее разместились самые почтенные и почетные гости, а остальная публика расселась в следующих рядах.
На эстраду чинно поднялись певчие, и после их обычного низкого поклона грянула звучная кантата под аккомпанемент одной из выпускных.
Едва замерли последние звуки, как раздались громкие аплодисменты; воспитанницы, радостно улыбаясь, отвешивали низкие поклоны.
На смену хору вышли музыкантши, и раскаты бравурной пьесы в восемь рук долго не смолкали под сводами зала.
Малявки слушали с напряженным вниманием, а их любопытные глазки внимательно разглядывали пеструю, нарядную толпу.
Концерт шел своим чередом, одни воспитанницы сменяли других, блистая своими дарованиями и при этом с величайшим трудом подавляя в себе жгучий страх, связанный с выступлением перед большой аудиторией.
…А публика и не подозревала о тех мучительных переживаниях, которые скрывались за стенами Большого зала.
— Шульман, вы ели сегодня селедку? — с тревогой спрашивает Соловушка хорошенькую выпускную, в нервном волнении бегающую из угла в угол.
— Ела, m-lle, ела, и не одну даже, а целых две.
— Господи, да говорите же шепотом, а то еще охрипнете, и надо же было вам две селедки съесть, говорила я вам, чтобы одну…
— Да ведь я думала лучше сделать.
— А вот выйдете без голоса, что тогда будет?
— Ну и осрамлюсь, и пусть, я и так не хотела петь, зачем меня заставляете? А я от страха, кажется, ни одной ноты не возьму, — и глаза Шульман выдают ее готовность расплакаться.
— Ну, только не заревите, ради Бога, — в ужасе остановила ее Соловушка, — ведь вам сейчас выходить.
— Провалюсь, точно провалюсь! Господи, как страшно…
— Нате валерьянки, — регентша сунула
— М-lle, — обратилась к ней в эту минуту высокая, некрасивая Варя Панченко, — у меня руки совсем окоченели, пальцы прямо не разгибаются, я ни одного аккорда не могу взять!..
— Говорила я, чтобы вы их в горячей воде держали, ну что это с вами, никакого толку нет, хоть говори, хоть нет!..
— Да вода-то остыла, а холод здесь, в коридоре, ужасный, зал-то с утра проветривался, хоть волков здесь морозить, а мы без пелерин и рукавчиков…
— Так чего же вы не прикроетесь, куда же вы с такими руками выйдете? Будете играть, как муха!
— Да чем же я прикроюсь, когда и пелеринок-то нет…
— Нате, закутайтесь, — и Соловушка скинула с собственного плеча пушистое скунсовое боа [41] и завернула в него Панченко. — Марфуша, принеси скорее горячей воды и налей в таз для барышни.
— Господи, и скоро ли конец нашей пытке? — вздыхали девочки в ожидании своей очереди.
— «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его», — быстро-быстро крестится Шульман, — медамочки, помолитесь, — умоляет она подруг.
41
Боа — длинный узкий шарф из меха или перьев; здесь — из меха скунса, пушного зверька.
— Шульман, скорее, ваша очередь! — окликает ее Соловушка.
— Уф!.. — и Шульман неровной, не своей походкой выходит на эстраду.
В одной из силюлек, превращенной в уборную, поспешно одеваются выпускные.
Общая любимица Липочка Антарова — в образе изящной, грациозной «польки». Ей так к лицу белое с голубым атласное платье — с ментиком с белой выпушкой [42] — и маленькая элегантная конфедератка [43] на прелестной головке.
42
Выпушка — меховые украшения на платье; ментик — элемент гусарской формы.
43
Конфедератка — головной убор в польской армии.
Липочка чувствовала себя так, словно она выросла на высоких каблучках изящных белых сапожек, звонко постукивавших по паркетному полу.
Тут же Нина Чхеидзе поспешно наряжается в свой национальный костюм, а веселая хохотушка Соня Бокова в одежде русской боярышни, подбоченясь, словно лебедь, плывет по коридору.
Не меньше других волновалась Женя Тишевская: по желанию Струковой она должна была прочесть стихи, которые малявки приготовили для maman.
В руках Тишевской дрожит большой лист с прелестным рисунком — Грибунова сдержала обещание, и второй рисунок вышел несравненно удачнее первого. Сердце девочки сильно стучит в груди, а страх, кажется, подполз к самому горлу.