Парижские тайны
Шрифт:
Работники фермы подходили к Певунье все ближе, не скрывая своих враждебных чувств: на их грубых, простых лицах выражалось одновременно возмущение, гнев и какая-то особая издевка, оскорбительная и тупая, и больше всех ярились и возмущались женщины, чему немало способствовала трогательная красота Певуньи.
Работники и работницы фермы не могли простить Лилии-Марии, что их хозяева до сих пор принимали ее как равную.
А кроме того, кое-кого из крестьян Арнувиля не взяли на ферму Букеваль — завидное местечко! — из-за отсутствия хороших рекомендаций, и они затаили против г-жи Жорж злобу, которую готовы были выместить сейчас на ее воспитаннице.
Первые порывы простых душ всегда ведут к крайностям.
Они либо прекрасны, либо отвратительны.
Но они становятся необычайно опасными, когда толпа уверена, что ее зверства оправданы действительной или мнимой виной того, кого она преследует, обуянная злобой и жаждой мести.
Хотя большинство работников этой фермы ни в чем не могли упрекнуть Лилию-Марию и ничто не оправдывало их озлобленности, само присутствие здесь Певуньи, казалось, осквернило их деревенскую чистоту: они прямо тряслись от одной мысли, к какому низкому разряду принадлежала эта несчастная, которая наверняка была знакома с убийцами. Чего еще нужно было, чтобы разжечь глухую злобу крестьян, к тому же подогретую примером г-жи Дюбрей? Кто-то крикнул:
— Отведите ее к мэру!
— Да, отведем! А не захочет идти — потащим!
— И она еще смеет одеваться как честные деревенские девушки! — добавила одна из самых последних дурнушек на ферме.
— Еще бы! — подхватила другая уродка. — А с виду такая святая недотрога, что господь бог простил бы ее без исповеди.
— И она еще смела ходить с нами в церковь!
— Нечестивая!.. А не окрестить ли ее тут же, на месте?
— И еще старалась втереться к нашим хозяевам!
— К счастью, правда всегда выплывет наружу!
— Хватит! Пусть она признается и выдаст убийцу! — крикнула вдова. — Ты из одной с ними шайки. Мне кажется, я тебя даже видела вместе с ними в тот день. Довольно, поздно распускать нюни, — когда тебя уличили. Покажи-ка нам свое личико, оно такое смазливое!
И вдова грубо отдернула руки Певуньи, которыми та закрывала свое залитое слезами лицо.
Певунья сначала сгорала от стыда, но теперь она начала дрожать от страха перед толпой этих озверевших людей. Она сложила руки на груди и, глядя на молочницу умоляющими, испуганными глазами, проговорила своим тихим, нежным голоском;
— Боже мой, сударыня, я уже два месяца живу уединенно на ферме Букеваль, а потому никак не могла быть свидетельницей постигшего вас несчастья...
Робкий голос Лилии-Марии заглушили злобные выкрики:
— Отведем ее к мэру, пусть там объясняется!
— Пошли вперед, красотка!
И угрожающая толпа вплотную обступила Певунью. Инстинктивно скрестив перед собою руки, та в отчаянии озиралась по сторонам в надежде на помощь.
— Зря ты надеешься! — продолжала молочница. — Нечего смотреть, мадемуазель Клары нет и никто за тебя не заступится, ты от нас не сбежишь.
— Увы, я и не думаю бежать, — ответила Лилия-Мария дрожащим голосом. — Я готова ответить на все вопросы, если это сможет вам помочь... Но что я плохого сделала всем этим людям, которые теснят меня и угрожают?..
— Что ты нам сделала? А то, что сидела за одним столом с нашими хозяевами, когда нас туда не звали, хотя мы в тысячу раз честнее и лучше тебя... Вот что ты нам сделала!
— А зачем ты хотела, чтобы эту бедную вдову с ее детишками прогнали отсюда? — спросил кто-то,
— Это не я, это мадемуазель Клара хотела...
— Перестань нам морочить голову! — оборвал ее тот же крестьянин. — Ты не только не заступилась за нее, ты была рада, что ее хотят лишить куска хлеба.
— Да, да, она не вступилась за вдову!
— Такая бессердечная!
— Бедная вдова, мать троих детей...
— Я не могла за нее заступиться, потому что не в силах была произнести ни слова, — оправдывалась Лилия-Мария.
— А с убийцами тебе хватило сил говорить?
Как бывает всегда в возбужденной толпе, эти крестьяне, скорее неразумные, чем жестокие, сами себя озлобляли и распаляли надуманными обидами, опьяняясь собственным гневом, угрозами и оскорблениями, которые они бросали в лицо беззащитной девушке.
Так разнузданная толпа доходит порой до предела и, сама того не желая, совершает самые жестокие и несправедливые поступки.
Круг обозленных крестьян смыкался вокруг Лилии-Марии; вдова кузнеца уже не владела собой.
От глубокого водопоя Певунью отделял только каменный парапет, на который она опиралась. Боясь, что ее опрокинут в воду, Певунья воскликнула, умоляюще протягивая руки:
— Боже мой, чего вы хотите от меня? Умоляю, сжальтесь!
Молочница подскочила к ней, размахивая кулаками перед самым ее лицом. Лилия-Мария невольно отшатнулась и воскликнула:
— Прошу вас, не толкните меня! Я могу упасть в воду...
Последние слова Лилии-Марии подали этим грубым людям жестокую мысль. Почему бы не сыграть с этой городской девкой одну из тех деревенских шуточек, от которых порой волосы встают дыбом? И тогда один из самых обозленных закричал:
— Окунем ее! Искупаем!
— Давай! Окунем! В воду ее! — подхватили остальные с хохотом, громко хлопая в ладоши.
— Пусть напьется водицы!.. От этого она не умрет.
— Будет знать, как обманывать честных людей!
— В воду ее, в воду!
— Кстати и лед сегодня уже раскололи»
— Эта уличная девка надолго запомнит добрых работников фермы Арнувиль!
Услышав эти бесчеловечные выкрики, эти варварские насмешки и видя, как на нее надвигаются тупые, разъяренные лица, как тянутся к ней корявые руки, Певунья подумала, что пришла ее смерть.
Мгновенный страх уступил место горькому удовлетворению: будущее рисовалось ей в таких черных красках, что сейчас она возблагодарила бога за скорое избавление от всех ее страданий. Она не произнесла больше ни слова, не стала умолять о пощаде, а только упала на колени, молитвенно скрестила руки на груди, закрыла глаза и стала ждать, шепча про себя молитву.