Парижские тайны

Сю Эжен

Вожделение, грубая похоть, звериная страсть, которая не считается ни с чем, — так разгоралась любовь этого человека.

Мы говорим об этом, чтобы показать на примере Луизы, что милосердие, доброта и щедрость были ему совершенно неизвестны. Ферран одолжил тысячу триста франков Морелю за большие проценты: для него это было выгодное дельце и одновременно ловушка, способ устрашить Луизу. Он был уверен в честности гранильщика, знал, что рано или поздно получит свои деньги, и все же красота Луизы произвела на него такое большое впечатление, что он готов был отказаться от столь немалых денег, одолженных на таких выгодных условиях.

Не считая этой его слабости, Жак Ферран по-настоящему любил только деньги, золото. Он любил деньги ради денег.

Вовсе не за те радости, которые они ему приносили.

Он был аскетом.

Вовсе не за те радости, которые могло бы ему дать богатство; у него не хватало фантазии, чтобы вообразить себе, как это делают некоторые скупердяи, какой-то несуществующий рай. А что касается собственного кошелька, то он любил его за то, что он его собственный. А что до вкладов его клиентов, особенно очень больших вкладов, которые ему доверяли, полагаясь на его безупречную честность, он испытывал, возвращая их, такую же боль, такое же страшное отчаяние, какие испытывал ювелир Кардильяк, когда отдавал заказчику драгоценность, превращенную благодаря его изысканному вкусу в шедевр искусства.

Для нотариуса таким шедевром была его безупречная репутация... И поэтому вклады, с которыми ему приходилось расставаться, вызывали у него боль и ярость.

Сколько забот, хитрости и ловкости, сколько искусства, в конечном счете, употреблял он, чтобы заполучить эти деньги в свой сундук и превратить эти сверкающие доказательства своей безупречности в драгоценные свидетельства доверия к нему, как жемчужины и бриллианты, оправленные Кардильяком!

Говорят, знаменитый ювелир с возрастом смотрел на свои изделия все ревнивее и считал каждое своим последним шедевром и никак не мог с ним расстаться.

Так и Жак Ферран, чем больше он совершенствовался в своем преступном искусстве, тем больше придавал значения особым их личным приметам: они должны были быть «уникальными и потрясающими». И каждую свою новую подлость он считал шедевром.

Мы увидим дальше, какими поистине дьявольскими способами, с какой ловкостью и хитростью ему удалось безнаказанно присвоить огромные суммы денег.

Его вторая, тайная жизнь доставляла ему такие же волнения и радости, как азартному картежнику игра.

Против кошелька его невинных жертв Жак Ферран ставил свою голову, лицемерие, хитрость, дерзость... И всегда играл, как говорится, наверняка. Потому что, если не считать человеческого правосудия, о котором он довольно вульгарно и зло говорил: «Печная труба на голову не свалится», — он ничего не боялся. Для него проиграть означало только не выиграть. И к тому же он был таким ловким, талантливым преступником, что с горькой иронией считал себя неуязвимым, насмехаясь над бесконечной доверчивостью не только своих богатых клиентов, но также мелких буржуа и рабочих своего квартала.

Многие из них помещали у него свои сбережения и говорили: «Милости от него не жди, это правда. Он святоша, но это уж его беда. Но он надежнее, чем все правительственные банки и сберегательные кассы».

И несмотря на всю свою исключительную ловкость, этот человек совершил ошибку, которой не могут почти никогда избежать даже самые хитрые преступники.

Правда, его вынудили к этому обстоятельства, и он связался с двумя сообщниками. Эта грубейшая ошибка, как и сам он признавал, частично была исправлена: ни один из двух сообщников не мог его предать, не выдав при этом себя, и оба не могли извлечь из такого предательства ничего, кроме праведного гнева общества и суда над ними самими и над нотариусом.

Значит, в этом отношении он мог быть спокоен.

А в остальном, замышляя новые преступления, он рассчитывал, что помощь этих неудобных сообщников скоро вполне окупится.

Еще несколько слов о внешнем облике Жака Феррана, и мы проследуем в его контору, где найдем главных героев нашего рассказа.

Феррану было пятьдесят лет, но выглядел он всего на сорок. Среднего роста, чуть сгорбленный, широкоплечий, коренастый, мускулистый, рыжий и весь заросший, как медведь.

Он приглаживал волосы на висках, лоб его был с залысинами, брови едва различимы, цвет лица желчный, серо-зеленый, но и это трудно было различить из-за бесчисленных рыжих веснушек. Но когда он сильно волновался, эта рыжая землистая маска наливалась кровью и становилась почти фиолетовой.

Лицо у него было плоское; как говорят в простонародье — мертвая голова. Нос вздернутый и на конце приплюснутый, губы такие тонкие и незаметные, что рот казался щелью, а когда он зловеще и зло улыбался, виднелись края его гнилых зубов почти черного цвета. Всегда чопорный, важный, он хранил одновременно суровое и блаженное выражение лица, невозмутимое и строгое, холодное и задумчивое. Его маленькие черные глазки, живые и пронзительные, прятались за большими зелеными очками.

У Жака Феррана было отличное зрение, но, прячась за этими очками, он приобретал огромное преимущество! Он все видел, а его не видели. А зачастую как много может сказать случайный и невольный взгляд! Несмотря на всю свою беспредельную дерзость, ему пришлось раза два-три в жизни встретиться с пронизывающими, магическими взглядами людей, которые были сильнее его, и он вынужден был перед ними опускать глаза. Не надо! Ни при каких обстоятельствах он больше не будет опускать глаз перед человеком, который расспрашивает, обвиняет или осуждает.

Большие очки господина Феррана были, таким образом, своего рода амбразурами, из которых он внимательно следил за всякими маневрами своего врага... ибо все на свете были врагами нотариуса, все на свете были простаками или глупцами, а те, кто сможет его обвинить, — такие же дураки, только более или менее просвещенные и взбунтовавшиеся.

Одевался Жак Ферран скромно, даже очень, все на нем было грязноватое или какое-то поношенное. Его лицо со щетиной, — он брился раз в два-три дня, — его грязные и корявые руки, плоские ногти с черными ободками, запах как от старого козла, заплатанные сюртуки, засаленные шляпы, перекрученные галстуки, черные шерстяные носки и грубые ботинки внушали особое уважение глупым клиентам, которые видели во всем этом пренебрежение к мирским благам и философскую отрешенность, которая их покоряла.

«Каким своим вкусам, каким пристрастиям и слабостям принес бы нотариус в жертву это бесконечное доверие к нему? – говорили люди. — Да никаким! Он зарабатывал, наверное, шестьдесят тысяч франков в год, а жил в своем ветхом доме с одной служанкой и старой экономкой. Единственное его удовольствие — ходить к мессе по воскресеньям и на торжественные службы по праздникам. Никакая опера не заменит ему величавый голос органа. Никакое общество — мирной беседы с кюре и скромного ужина с ним у затопленного камина. Вся его радость была в безупречности, его гордость в честности, его блаженство — в светлой вере».