Парижский шлейф
Шрифт:
– И что же ты?
– Остался без работы, – хмуро усмехнулся Стае, – а у меня и без того уже нервы были на пределе – умудрился влюбиться в жену… в общем, неважно. Важно, что таких чувств у меня в жизни еще не случалось – эта женщина перевернула все с ног на голову. Она была, да и сейчас, наверное, есть, писательница: детские книги сочиняла. И меня взялась уму-разуму учить, как ребенка: рассказывала о литературе, таскала по музеям, театрам, водила в кино, заставляла читать. Не поверишь, за пару лет словно другим человеком стал. Ради нее готов
– И что? – Настя покрепче обняла себя руками.
– Ничего. Вернулся в деревню. Как все, начал пить. Если бы не познакомился с Сергеем Сергеевичем, когда он землю здесь покупал, так бы и спился. А тут дело появилось – дом строить. Правда, я сначала не знал, для чего ему коттедж на таком отшибе, думал, тишины человеку хочется, покоя. Устал от Москвы. Ну а когда понял, решил бросить все и уйти. Только не получилось: у мамы обнаружили рак, – Стае перевел дыхание.
Билетный киоск открылся ровно за десять минут до прибытия поезда. Стае купил билет, потом выгреб содержимое бумажника и сунул Насте в руку.
– А как же ты? – бескровными губами спросила она.
– У меня еще есть. Не переживай, – Стае сжал своей рукой ее кулачок.
– Я не о деньгах, – Настя смотрела на Стаса испуганно. Впервые за долгое время в ее глазах появился отблеск живых, настоящих чувств, – этот… он же тебя убьет.
– Пока еще никого не убивал, – криво улыбнулся Стае, – все как-то сами…
– Давай вместе сбежим, – Настя нервно и сильно схватила его за руку.
– Нельзя. Двоих быстрее найдут, – Стае посмотрел ей прямо в глаза, – да и мама… Я выкручусь. Ты, главное, о себе позаботься, только в милицию не ходи: меньше шансов будет обратно загреметь. Лучше всего на время куда-то уехать.
Последние слова заглохли на фоне безумного грохота приближающегося состава. На забытой богом станции поезд стоял всего тридцать секунд. Настя едва успела запрыгнуть в разъехавшиеся двери и пропасть в голодной пасти вагона. Она только краем глаза успела заметить, как Стае понуро опустил голову и отошел от края платформы. В его руке беспомощно висел так и не пригодившийся пакет с хлебом и молоком.
Настя прошла в вагон и, стараясь выбрать соседей побезопасней, уселась между двух старушек с огромными сумками-тележками между ног. Бабушки явно были знакомы друг с другом, но упорно молчали. Видно было, что им обеим хочется поговорить – ехать-то далеко, – но что-то мешает.
– Садись-садись, внучка, – подбодрила Настю бабушка, похожая на одуванчик, – никто тебя не обидит.
– Спасибо, – одними губами проговорила девушка и опустилась на деревянную скамью.
– Ишь ты, каких добреньких из себя корчим, – проворчала старушка в пестром платочке себе под нос, – а разобраться по-настоящему – так ведьма ведьмой!
– Ты ее не слушай! – невозмутимо сказала первая. – У нее с головой непорядок – старая уже. Скажи лучше, как тебя зовут?
– Настей, – она ответила автоматически, едва расслышав с детства привычное сочетание звуков. Все остальное пролетело мимо ушей.
– Настенька, – хором повторили обе старушки. Потом та, что в платочке, насупленно замолчала, а первая продолжила: – Ты, дочка, в Москве, что ли, живешь?
Настя молча кивнула.
– А в деревню чего, – не выдержала вторая, – бабушку навестить?
Настя снова кивнула.
– Да-а-а, – протянула в платочке, ободренная тем, что угадала, – теперь в деревнях одни старики и остались. В городе-то на пенсию не прожить. А тут – где грибов насобираешь, где картошки посодишь, где цыплят на воспитание возьмешь. Все хлеб!
– Да уймись ты, – одернула ее первая, – нечего ребенку голову старушечьими жалобами забивать! Без тебя все известно. Ты учишься-то где? – ласково обратилась она к Насте, которая успела пожалеть, что не села рядом с пожилой семейной парой, увлеченно разгадывающей кроссворд.
Настя сначала опять кивнула, потом сообразила, что здесь придется что-то ответить, и едва выговорила: «В аспирантуре». Обе старушки значительно закачали головами.
– Это ученым, что ль, будешь? – первой предположила в платочке.
Настя безразлично пожала плечами. Таким далеким и нереальным все казалось теперь: учеба, аспирантура. Будто было это то ли не с ней, то ли в прошлой жизни. А здесь имели значение совсем другие вещи: смерть, страх, отчаянье, боль. Она уже завидовала Николаю, его свободе и думала только о том, сможет ли решиться сама.
– А у меня вот Феденька тоже доцент, – похвасталась бабушка-одуванчик и тут же сникла, – сорок пять годков ему уже. А все в общежитии живет. С женой рассорился, дочку теперь не видит.
– Да что ты? – не выдержала другая, позабыв старые обиды и сочувственно вступив в диалог. – Давно ли?
– С весны, – старушка тяжело вздохнула, морщины у глаз стали глубже, – да я Татьяну нашу и не виню. Любая женщина думать должна, чем семью кормить, как дом построить. А Федор мой ничего не видит вокруг, кроме своей науки. Три галстука, два костюма, да и тем уж по десять лет, – вот и весь капитал. А Анечке-то, внучке, и одежки нужны, и питание хорошее, и комната своя отдельная. Все-таки двенадцать лет, взрослая барышня уже, – бабушка отвернулась и втихаря смахнула с глаз слезу.
– Не любят у нас нынче ученых, – покачала головой в платочке.
– Не говори! – обрадовалась поддержке ее собеседница. Про Настю, которая сидела между ними, прикрыв глаза, обе уже забыли. – Ежели б как при Советском Союзе к ним относились, разве пришлось бы мне ягодами да яблоками в переходе торговать? Сынок мой давно б уж в своей квартире жил, меня к себе забрал…
– А ты опять небось на Павелецкой встанешь? – насторожилась вторая, услышав про «ягоды-яблоки».
– А что бы и нет? – в ответ огрызнулась та.