Парижский сплин. Стихотворения в прозе

Бодлер Шарль Пьер

Возможно, вы спросите меня: «А уверен ли ты, что твоя легенда правдива?» Но что мне за дело до того, какой может оказаться действительность вне меня, если она помогла мне жить и чувствовать, что я существую и кто я есть?

XXXVI. Желание изобразить

Несчастлив, быть может, человек, но счастлив художник, одержимый своим замыслом.

Я страстно хочу изобразить ту, которая являлась мне так редко и уходила так быстро, словно прекрасное и незабываемое зрелище, промелькнувшее на мгновение перед глазами путника, уносимого в ночь. Уже столько времени

прошло с тех пор, как она исчезла!

Она прекрасна, и более чем прекрасна: она изумительна. Черный цвет — ее цвет; все, что внушено ею, отражает глубину и сумрак ночи. Ее глаза — две темные пещеры, откуда исходит смутное мерцание тайны, и взгляд ее сверкает, как молния; это внезапная вспышка света, пронзающая темноту.

Я мог бы сравнить ее с черным солнцем, если можно представить себе черное светило, изливающее свет и счастье. Но она скорее вызывает мысль о луне, которая, вне всякого сомнения, одарила ее своей роковою властью; не о бледной идиллической луне, что похожа на холодную новобрачную, но луне зловещей и дурманящей, что смотрит из глубины грозовой ночи сквозь рваные клочья бегущих облаков; не о тихой и кроткой луне, которая озаряет сон праведников, но луне, свергнутой с небес, побежденной и вновь восставшей, к которой фессалийские колдуньи возносят свои заклинания, танцуя на сгибающейся от ужаса траве.

На ее невысоком лбу читается непреклонная воля и стремление поработить. Но на этом беспокойном лице, там, где трепетные ноздри вдыхают аромат неведомого и невозможного, смеется ее рот, красно-белый и столь упоительный, что заставляет подумать о чудесном роскошном цветке, распустившемся на вулканической почве.

Есть женщины, которые вызывают желание покорить их и наслаждаться ими; но что до нее, я лишь хотел бы медленно умирать под ее взглядом.

XXXVII. Благодеяния Луны

Луна, само Непостоянство, заглянула в окно, когда ты спала в своей колыбели, и сказала себе: «Это дитя мне нравится».

И она мягко сошла вниз по ступеням облаков и неслышно прошла сквозь стекла. Затем она склонилась над тобой с гибкой нежностью матери и запечатлела свои краски на твоем лице. Глаза твои с тех пор остались зелеными, а щеки — необычайно бледными. От того, что ты взглянула на свою ночную гостью, твои зрачки сейчас так странно расширены; и она так нежно сжала тебе горло, что ты навсегда сохранила желание плакать.

Между тем Луна, продолжая расточать свою щедрость, заполнила всю комнату фосфорецирующим сиянием, словно дивною отравой; и весь этот живой свет думал и говорил: «Ты навеки останешься под властью моего поцелуя. Ты будешь прекрасной, подобно мне. Ты полюбишь то, что я люблю и что любит меня: воду, облака, тишину и ночь; море, необъятное и зеленое; воду, что не имеет формы, но принимает любую из форм; страну, которую ты никогда не увидишь; возлюбленного, которого ты не узнаешь; чудовищные цветы; ароматы, что заставляют бредить; кошек, млеющих на рояле и стонущих, как женщины, хрипло и нежно.

И тебя будут любить мои возлюбленные, тебе будут поклоняться мои поклонники. Ты станешь владычицей людей с зелеными глазами, которым я так же, как и тебе, сжала горло своими ночными ласками; тех, кто любит море, необъятное, непостоянное и зеленое; воду, что не имеет формы, но принимает любую из форм; страну, которую они никогда не

увидят; женщину, которую они не узнают; зловещие цветы, похожие на кадила тайных обрядов; ароматы, ослабляющие волю; и диких и сладострастных животных, что стали воплощением своего безумия».

Вот почему, прóклятое, дорогое избалованное дитя, я застываю теперь у твоих ног и ищу во всем твоем существе отблеск ужасного божества, вещей крестной матери, пагубной кормилицы всех лунатиков.

XXXVIII. Которая из двух настоящая?

Я был знаком с одной женщиной по имени Бенедикта, которая казалась воплощением идеала, чьи глаза пробуждали стремление к величию, красоте, славе и всему тому, что заставляет верить в бессмертие.

Но это чудесное создание было слишком прекрасным, чтобы жить долго; и вот она умерла, всего лишь несколько дней спустя после того, как я познакомился с ней, и я сам предал ее земле, в день, когда весна размахивала своим душистым кадилом даже над кладбищами. Я предал ее земле, в плотно закрытом гробу из благовонного дерева, неподвластного тлению, подобно индийским ларцам.

И вот, когда глаза мои все еще были устремлены на то место, где я зарыл свое сокровище, я внезапно увидел маленькую женщину, которая была необычайно похожа на усопшую; топча ногами свежую могильную землю с истерической, непонятной жестокостью, она говорила, хохоча во все горло: «Это я — истинная Бенедикта! Я, известная мерзавка! И в наказание за твое безумие и за твою слепоту ты будешь любить меня такой, какая я есть!»

Но я в гневе отвечал: «Нет! нет! нет!» И чтобы еще усилить свое отрицание, я с такой неистовостью ударил ногой в землю, что она по колено ушла в только что насыпанный могильный холм, и, подобно волку, пойманному в капкан, я так и остался прикованным, быть может, навсегда, к гробнице Идеала.

XXXIX. Породистая лошадь

Она крайне дурна собой. И тем не менее она восхитительна!

Время и Любовь прошлись по ней своими когтями, оставив ей жестокие отметины, напоминающие о том, что каждая минута и каждый поцелуй уносят частицу молодости и свежести.

Она и впрямь дурна собой; она похожа на муравья, на паука, даже на скелет, если хотите; но при этом она — хмельной напиток, она — владычица, она — волшебство! одним словом, она великолепна!

Время не смогло разрушить ни чудесной гармонии ее походки, ни непревзойденного изящества ее стана. Любовь не повредила детской свежести ее дыхания; и Время не вырвало ни единой пряди из роскошной гривы ее волос, откуда разливается в знойных ароматах вся неистовая жизненная сила французского Юга: Нима, Экса, Арля, Авиньона, Нарбонны, Тулузы — городов, благословенных солнцем, любящих и прекрасных!

Время и Любовь напрасно впивались в нее своими острыми зубами; они ничуть не уменьшили смутного, но неизменного очарования ее отроческой груди.

Потрепанная, но все же неутомимая и всегда готовая к новым подвигам, она заставляет вспомнить тех чистокровных лошадей, которых глаз истинного любителя тут же распознает, даже если они впряжены в наемную карету или в тяжелую повозку.

И к тому же она такая нежная и пылкая! Она любит так, как любят осенью; приближение зимы словно разжигает в ее сердце новое пламя, и ее покорная нежность никогда не бывает докучной.