Парковая зона
Шрифт:
Санек привычно пошарил рукой за штакетником в палисаднике и отворил узкую калиточку, закрытую кустами сирени.
– Форвертс! – махнул он решительно рукой. – Вперед и дальше!
Нечего делать. Иван тоже поднырнул под куст и оказался внутри небольшого пространства.
В густом медовом свете окон кусты сирени выглядели отяжелевшими, то ли от пыли, то ли от выпавшей росы. Листья шириной в ладонь еле шевелились. Невозможно было предположить, что на сирени когда-то набухали пахучие кисти, в которые можно было зарыться лицом
Оглядывался Иван Метелкин. Думал.
Но вот в одном окне огромной черной птицей заметалась, пластаясь по занавеске, размашистая тень.
Не успел Санек постучать, как створки окна раскрылись, и женская фигура с головой в белых барашках бигуди перевесилась через подоконник.
По звучному всплеску поцелуя Иван понял, что его друга здесь ценят выше, чем он думал. Следуя за подвыпившим Саньком, он все гадал, придется или не придется возвращаться им в общежитие глухой ночью по кустам да по кочкам, несолоно хлебавши?
А теперь у него появилась уверенность, что и в столь поздний час таких гостей, как его друг, за просто так не выпроваживают. И Метелкин почувствовал под ложечкой сладкий озноб ожидания того обещанного и еще неведомого удовольствия, страшного в своей сути, которое, по словам Санька, готовы им предоставить две способные к этому «честные давалки», с одной из коих Санёк уже давно «вахляется».
Слово тогда такое было – «вахляться», значит встречаться, или, как говорят, «заниматься любовью», хотя русскому человеку «любовью» это занятие никак не назвать. У русского для этого другое слово есть, короткое и емкое.
С трудом оторвавшись от Саньковых губ, девица с подоконника повернулась к Ивану своей головой в осьминожьих присосках:
– Сашуля, а это что за довесок с тобой? – в ее голосе Метелкину послышалось досадливое неудовольствие: мол, этого сосунка зачем черт сюда занес?
Оскорбившись, Иван хотел было повернуть обратно к выходу и, махнув рукой на всяческие удовольствия, уйти в ночь – пусть его бандиты там на куски изрежут. Плевать!
Но тут Санек заорал неожиданно:
– Тпру! Стоять! Нинка, отворяй ворота! Кони пить хочуть!
Голова из оконного проема мгновенно исчезла, лишь тень колыхающейся занавески заметалась у «коней» под ногами, пластаясь, как верная собака.
Санек, конечно, жеребец, а вот Иван чувствовал себя потерявшимся жеребенком.
Сыто чавкнула задвижка, и дверь с недовольным старушечьим всхлипом сонно зевнула.
Санек втолкнул упирающегося неопытного друга в избу:
– Не спи в хомуте! – и легонько поддал коленом.
Свет в доме после ночных потемок показался особенно ярким и резким.
Нинка бросила недовольный взгляд на Метелкина, растерянно переминающегося с ноги на ногу, и молча повисла у Санька на шее, капризно, по-девичьи, поджав под себя ноги.
Икры у нее были туго налиты, в мелких серебристых волосках. Даже маленькие пупырышки,
Нинкин поцелуй, беззастенчивый и откровенный, наконец прервался, и, оторвавшись от губ Санька, она опустилась на ноги:
– Малолеток приваживаешь?
Мягкой поступью она подошла к Ивану, провела по его губам мизинчиком и быстро по-кошачьи его лизнула, потом этот мизинчик выразительно пососала.
У Метелкина ноги подкосились.
– Не молочко, а сливки с клубничкой, – сладко застонав, распутница томно прикрыла глаза.
От ее здорового девичьего тела веяло женским обволакивающим уютом и определенной доступностью.
Глаза хоть и неопытного в таких забавах Ивана расслаблено легли на кружевную кровать с бесчисленными подушечками пряничного вида, расшитыми, вероятно, их хозяйкой в свободное от других дел время.
Санек выбросил вперед кулак и погрозил своей несдержанной подруге:
– Сразу и однова – убью! Попробуй еще так сделай!
Нинка смеясь повалилась на кровать:
– Ой, напугал! Боюсь вся прямо! Ты мне еще не муж пока!
– Нинок, не буди зверя! Кровь будет! – Санек оглянулся по сторонам. – Где Верка, подруга твоя?
– А-то ты не знаешь? На танцах Верка. Где ж ей еще быть? Это я у тебя такая верная. Сижу, слезы лью…
Тут за дверью, в коридорчике, что-то загремело, послышался короткий смешок, дверь распахнулась, и в дом яркой бабочкой вспорхнуло, как показалось Метелкину, Божье создание, сотворенное из лепестков роз, свежести утреннего ветерка и света.
Иван видел перед собой только облачко цветущей пыльцы да трепещущий ажур крыльев.
Юношеская пылкость оправдывает любые восторги.
За бабочкой, как-то бочком-бочком, выдвинулся долговязый малый в сверкающих при электрическом свете очочках. Увидав перед собой двух незнакомых парней, он смутился и, как застенчивый студент, затоптался у порога.
Санек нервно забарабанил пальцами по столу и так взглянул на долговязого, что тот заспешил, засобирался, извиняясь неизвестно за что.
– Я Верочку только до дома проводил, – предварительно сняв очки, затараторил парень. – Я ничего. Я ухожу! Ухожу! – и враз растворился. Стал – ничто и нигде. Только испуганно взвизгнула дощатая дверь в сенцах, да колыхнулся за окном черной медведицей лохматый куст, на который, не выдержав взгляда влетевшей прелестницы, Иван как раз и смотрел.
– Саша, опять буянить пришел? – голос у прелестницы оказался обволакивающе тягучим и вязким – такой бывает вишневая смолка, вытекающая на солнце, в которой вязнут всякие Божьи твари. Такой голос раз послушаешь, и будешь барахтаться в нем, как те мошки.