Парковая зона
Шрифт:
Медовый голос. Обольстительный.
– Саша, я кого спрашиваю?
Но вопрос, поставленный в лоб, Санька никак не смутил. Не тот он человек, чтобы краснеть за свои поступки. Бабы – они и есть бабы! Что ж перед ними теперь на цирлах стоять, что ли? Ну, перебрал маленько. Пьяненький пришел. Гостей разогнал. Было дело – Нинку колотил, зубы-то он ей тогда не выбил! Вон она щерится во все тридцать два. Коль бьет, значит любит. Подумаешь – в глаз дал? Не говори поперек! Вот он какой, Сашка Шутилин! Такие своих друзей на бабу не сменяют, как Стенька Разин. Бабьим угодником Санек никогда не будет!
Такая
– Верка, промеж ног дверка, ругаться мы опосля будем. Ты лучше вот на моего друга взгляни. Видишь бутончика какого к тебе привел! Бычок, а не бутончик!
По всему было видно, что в этом доме Санек – свой человек. Мужик!
Циничный и грязный каламбур вбил Ивана в пол, как гвоздь по самую шляпку. Он-то думал, что эта прелестница, эта розочка, волшебная фея сейчас взорвется, выпустит свои шипы и колючки, и сотни жал вопьются в бедного Санька за его несусветную похабщину.
Но она, эта фея, бабочка-капустница, сказала довольно миролюбиво и с растяжкой:
– Дурак ты, Санька! И шутки у тебя дурацкие. Смотри, своего товарища в какую краску вогнал!
Очевидно, что подобные шуточки здесь не в новинку, и девушки к ним привыкли. Пообтесались.
На стройплощадках и не такое услышишь, но Ивану стало почему-то невыносимо стыдно и за себя, и за своего несдержанного друга, хотя в другие моменты он и сам мог бы запустить в разговор что-нибудь и покруче. Но здесь подобное он никак не представлял себе возможным.
Как ни в чем не бывало фея подошла к смущенному Метелкину и протянула узенькую, как детская туфелька, ладонь:
– Вера Павловна!
«Совсем как у Чернышевского!» – подумал Иван и, чтобы казаться как можно более развязным, сказал:
– Рахметов! Из романа «Что делать?».
Санек коротко хохотнул:
– Ну, допустим, что делать – мы знаем, нас учить не надо. Я и сам такой роман нарисую, что чертям завидно будет!
– Ты что, татарин, что ли? – не поняла шутку фея. – Звать-то тебя как? Я же не училка какая-нибудь, чтоб по фамилиям обращаться!
Вера Павловна, Верка эта, и слыхом не слыхивала об экзальтированном кандидате в мировые революционеры.
Иван назвал свое имя.
– Чудное какое-то у тебя имя, редкое, – сказала она с издевкой. – Ну, значит, и ты называй меня Верой.
– Верка, ты его целоваться научи! У него еще сургучную печать с губ не сняли. Он – как бутылка непочатая. Распечатай его, Верка! Поставь метку, чтоб всю жизнь помнил и наших не забывал!
…Да, прав тогда оказался недавно демобилизованный воин Советской Армии Александр Шутилин, Санёк, товарищ Метелкина по забавам невинным и «винным» тоже. Иван ничего не забыл. Иван все помнил. То было время бесхитростных радостей и простых истин, естественных желаний, нестерпимых и острых своей новизной, когда тело ликует, а душа томится.
Но кто думает о душе в свои молодые неоглядные годы?
Учила Вера Павловна, а попросту Верка, Ивана Метелкина. Учила, но наука это давалась ему не сразу.
– Так пейте вы, пропойцы несчастные! – зевая, кивнула Вера Павловна на стол, где ниоткуда появилась бутылка обязательного портвейна. Бутылка большая.
Куда идти спать, если вот они – две кровати? Одна с белыми лебедями по самодельному гобелену на стене, другая такая же, но голубиная – два целующихся голубка на склоненной ветке. Домашняя вышивка на белом полотняном ромбе в простенькой, пропитанной потемневшей от времени олифой, рамочке.
Куда идти спать, если комната одна?
Вера Павловна подошла к кровати с голубками и стала стаскивать через голову платье, не обращая на сидящих за столом ребят никакого внимания, словно была в своей деревенской избе, раздевалась после вечерней дойки коров на колхозной ферме, и рядом не было посторонних жадных взглядов.
– Смотри в корень! – Санек пододвинул к Ивану наполненный по самый край большой с ободком стакан. – Дважды не предлагаю!
Иван цедил сквозь зубы сладковато-жгучую жидкость, а там, возле стены с целующимися голубками, под тонким трикотажем белья, скользило, жило и двигалось настоящее женское тело. И это не во сне.
Верка разбирала для сна постель, а Иван все цедил и цедил дешевое вино и, казалось, этому не будет конца.
Метелкин пытался скрыть охватившее по самые пятки волнение.
Ау, молодость!
Спать захотелось не только Верке. Ее подруга тоже заскучала, задвигалась на стуле, сладко потянулась, выпрастывая из широких рукавов халата свои по-бабьи полные руки:
– Сашуля, кто для тебя дороже – я или это вино поганое?
– И то и другое хорошо в меру, – философски ответил Санек и кончиками пальцев легонько провел по позвоночнику своей томящейся подруги, от чего та, по-кошачьи прогнувшись дугой, сладко прикрыла глаза.
– Саня, давай спать ложиться, у меня что-то голова разболелась!
Санёк подозрительно посмотрел на Нинку, хитро усмехнулся, прямо из горла вылил в себя остатки вина и быстро, по-армейски, разделся.
– Подожди! Подожди, дурачок, я еще кровать не приготовила, а он уже распростался! Шустрый какой! – в голосе Нинки почувствовалась затаенная радость и хозяйская уверенность.
Наверное, их связывала не только лебединая песня.
Что делать Ивану?
Метелкин, отодвинув опорожненный стакан, тоскливо посмотрел на дверь, а потом на своего веселого приятеля. Хорошо ему! Санек сейчас на перинах справлять свою молодую жизнь будет, а ему, Ивану, придется ощупью пробираться через лощину, овраг и кусты, шарахаясь от каждой неожиданной тени. Вон, на днях, там бабу одну зарезали… Говорят, живот вспороли, искали чего-то. Хорошо Саньку, нечего сказать…
– Ваня, ты что, куковать за столом собрался? Ложись с нами! Мы Нинку посередке положим. Она у нас, как это… как в бутерброде начинкой будет, – ощерился в непристойной улыбке друг. – А что? Нинка уже согласна. Правда, Нинок?
– Ну, ты, прям, Саш, как Чингисхан какой! Что я, в гареме, что ль, с двумя мужиками спать? – подхихикнула та.
– Да какой он мужик? Посмотри, весь красней малины сидит. Ягодка.
– Это аллергия от вермута. У меня всегда так! – тяжело, с одышкой выдавил Иван.