Парковая зона
Шрифт:
Почему-то слово «сторож», которое больше всего подходило к обязанностям Метелкина, она снисходительно не произнесла.
Эта ее ненужная деликатность Ивана не то чтобы обидела, но проехалась по живому.
Да, работает сторожем, да, не пьет в том понимании, которое вкладывает русский человек в слово «пить».
Безотчетная тревога и безнадежная ночная тоска после очередного загула, когда хочется раствориться в этой вязкой теми, стать корпускулой, молекулой ночи, превратиться в ничто, тоска по загубленной жизни, когда кажется, что ты вчера в запое зарезал самого близкого
Да, он работает сторожем!
Но то не воля неудачника или отсутствие знания и другого, более достойного занятия. Имея несколько рабочих специальностей, инженерный институт, проектные и прорабские навыки в монтажном управлении, десятки рационализаторских предложений, Иван Захарович, как многие и многие русские интеллигенты, стал лишним звеном в посреднической, торгашеской и воровской конторе под названием «капитализация», где до демократии, как до Марса.
Из этой конторы никуда не уйти, никуда не спрятаться. Русского человека на Западе сторонятся, как мафиози, а в своей стране он живет, как в резервации.
«У нас за все уплочено, кому следует!» – без стыда говорят титулованные торгаши России, рогатясь пальцами в золотых и татуированных пальцах.
Теперь законы защищают богатого от бедных, а не наоборот, как во всём мире. Что делать? Оружие в руки не возьмешь – враг везде и нигде. Семью кормить надо, вот и сгодились Ивану старые связи.
Устроился Метелкин на помесячную оплату за дежурство, маленькую, но стабильную, в то время, когда в стране годами не выплачиваются деньги. Как говорится, лучше синица в руках, чем в небе журавль.
«Так что не жалей меня, краснощекая лукавая вдовица, за мою раздвоенность и бесчестие, а жалей страну свою раскроенную, расчетверенную и распятую», – думал Метелкин, глядя в черные, насурьмленные ямины глаз, размытые безжалостным временем.
Почему-то расхотелось Ивану вести раскормленную стареющую самку в казенное помещение сторожки, где и ноги не пристроишь, как следует. И, уклоняясь от лестного в иных случаях предложения, стал городить огород о недопустимости нахождения посторонних лиц в служебном помещении.
И здесь получилось, как в басне Эзопа: пока виноград был зелен, он не давался лисе, но вот виноград созрел и сам просится в рот, но лиса отказывается, и тогда виноград зеленеет от ненависти…
Что тут началось! Верка, которая мучила Ивана в молодости обманчивой близостью невозможного и сладостного, когда кажется – вот она, птица в руках, – теперь, покрываясь красными пятнами гнева, кинулась на Метелкина с кулаками:
– Ах ты, импотент несчастный! Я тебя такого пожалела! Да у меня мужиков, как кукурузных початков в поле! Так я тебе и расставилась! Ты хочешь, а не можешь? Так и скажи!..
Положение Метелкина было, действительно, дурацким. Он, смеясь, перехватил ее мягкие кулачки:
– Ну, шутю! Шутю! Стареешь, Вера Павловна, юмора не понимаешь.
– А
17
Нет, Иван Метелкин своё отбоялся. Откружился в своих танцах. Отплясал. Всяко было в его неприбранной монтажной жизни. Одного не было – страха: ни перед женщиной, ни перед бандитом, ни перед перепившим, впавшим в белую горячку монтажником с кувалдой в руках и с пеной в оскале.
Одного он боялся – своей совести. Женщину можно уломать или отмахнуться от неё, если слишком назойлива, от бандита-налётчика можно увернуться или откупиться деньгами, бешеного монтажника можно оглушить на время стаканом спирта. А от совести не уйдёшь…
Метелкин и с рабочими всегда поступал по совести, по рабочим законам и понятиям, за что они его и называли запросто – Захарыч.
Но было по-всякому.
Жизнь – штука сложная, и пути Господни неисповедимы, извилисты, хоть дорога Его и пряма.
Вот и Метелкину пришлось однажды испытать то, от чего у него до сих пор стоит страх перед своей совестью и честью, хотя вина его не в этом.
…Осень была неряшлива и безобразна. Она стояла за окном, как плаксивая пьяная баба, назойливо заглядывая своими водянистыми глазами в неприбранную душу прораба Метелкина Ивана Захаровича.
Грязные, нечесаные космы, свисающие кое-как с низкого неба, цеплялись за деревья, унося за собой последние листья. Они отчаянно хватались маленькими коготками за тонкие голые ветви, трепеща от страха – улететь. Что делать? Всему свое время – время сеять и время собирать посеянное.
Ни на что не надеясь, Иван Захарович сидел в маленьком гостиничном номере, какие бывают в наших районных городах: комната – два на три метра, у стены – деревянная узкая кровать с продавленным матрацем, стол в винных подтеках, на столе графин, закрытый щербатой рюмкой без ножки – «пей до дна!», рядом с койкой – шаткий скрипучий стул, сидение и спинка которого обтянуты коричневой потертой клеенкой. Вот и весь антураж.
Но это временное пристанище и вся его убогая обстановка в тот момент были дня Ивана милее всех дворцов и палат. Метелкину не хотелось уходить отсюда в неизвестность, которая может обернуться для него чем угодно, но только не благополучием.
Он сидел и ждал.
И, если говорить по правде, трепетал, как тот одинокий листок на зябкой ветке.
Иван ждал, что его повяжут. Вот так, придут и повяжут, и пойдешь не туда, куда сам хочешь, а куда поведут…
Дело в том, что Иван Метелкин оказался в той гостинице не по своей воле. Около месяца назад его прислали сюда, чтобы он возглавил здешний монтажный участок.
В такую поганку и глушь порядочного человека не направили бы, да он и сам бы не поехал.
Участок, где Метелкин должен исполнять обязанности начальника, пользовался дурной славой, хотя по всем производственным показателям он был самый благополучный.