Парма
Шрифт:
— …Я и улетел прямо головой в снег! — весело закончил Гриша свой рассказ.
Ребята смолкли: услышали шаги Василия Терентьевича. Он все еще был у сарая — правил поломанную телятами старую изгородь — и вот шумно вошел в избушку. Строго глянул на Валю.
— Почему не в постели?
Лишку не разговаривая, тут же заставил лечь и укрыл одеялом. Накинул сверху толстый войлочный потник из-под седла.
Полез под одеяло и Петя.
…Уже все спали, когда Василий Терентьевич тихо подошел к Нине, осторожно потряс ее за рукав и сказал негромко:
— Я сейчас ухожу, ты остаешься за старшую. Утром начинайте со «снежков», потом рубите рябину. Для слабых телят возьмешь на пойло еще одно ведро сухарей. Последнее.
Нина испуганно вскочила с лежанки.
— Куда вы? Ночь ведь!
— На реке Пеле работают геологи. У них есть рация. Попробую вызвать подмогу.
Василий Терентьевич снял со стены ружье и, скрипнув дверью, вышел.
5
Сначала Василий Терентьевич шел споро: как-никак по лугам да все под горку, под горку. Затем на спусках все чаще начали попадаться кривые, в рост человека березки, отдельные широколапые ели с причудливыми снежными буклями на тупых верхушках.
Но вот луга кончились, и впереди непроглядной черной стеной встала тайга. Тут уж — торопись не торопись — не разбежишься. Нехоженая, не знавшая топора первородная тайга будто нарочно ставила на пути заслоны.
Кончились синяя ночь, синие снега. Кругом тихо, темно, как в глубоком ущелье. Несчетно раз учитель перелезал через лежащие, ощетинившиеся сучьями деревья, обходил завалы, кружил, петлял, продирался сквозь заросли хвойного подроста.
Счастлив тот, кто не плутал в горной тайге-парме! Счастлив, если не бывал в ее цепких, как паучьи тенета, объятиях. Притягательна она, хитра, коварна. Увлечет новизной, дикостью, непуганым зверьем и птицей, очарует дивными цветами стародубками! Уведет на искристые родниковые речки, где что ни камень — то самоцвет, что ни ямка — то красноперый красуля хариус. А ягодники! Нетоптаные, они плантациями вызревают под благодатной сенью тайги.
Увлечет тайга, заманит в первобытные тайники свои, откроет невиданные красоты, а потом закружит, заплутает и… оставит. Опомнится путник, да поздно! Куда ни кинется — лес и лес. Древний, настороженно-затаенный, окруживший со всех сторон. Исчезнут куда-то родниковые речки, затеряются во мхах обильные ягодники…
Затем парма начнет гонять по своим урочищам, показывать все снова. Вроде бы незнакомая горушка, взбежит на нее встревоженный путник, а оказывается, уже был здесь. Опять вроде незнакомая — и опять был… Так и бегает без толку взад, вперед, не жалея ног, не жалея сил, с одним отчаянным желанием поскорей вырваться из дремучего плена.
Выматывая силы, парма в то же время начнет помаленьку раздевать путника. «В тайге каждый сучок просит клочок», — говорят старики-охотники, и это верно. Не пройдет и двух дней, как вместо крепкой парусиновой штормовки останутся жалкие лохмотья. Про обувь и говорить нечего.
А не так надо бы вести себя, если заблудился. Присядь, успокойся, подумай. А еще лучше, разведи костер и переночуй. Отдохни, одним словом, пощади свои ноги и сухари. Ведь утро-то вечера мудренее!
Сперва учитель шел уверенно, а тут привязалась и неотступно тревожила думка: «Пройду ли, не потеряю ли направление?» Нет ни карты, ни компаса. В обычное время они ни к чему, а вот сейчас бы и звездочке рад. Не видно только в пасмурном небе ни звезд, ни месяца.
Василий Терентьевич не раз хаживал через тайгу и на Пелю, и на другую горную речку — Золотанку, но ночью не доводилось. Потому и тревожился.
Да еще этот снег! Ступишь — и по колено. На голову то и дело обрушиваются с деревьев сырые снежные лепехи.
Остановился в одном месте, где лесины стояли пореже, посмотрел на их иссеченные вершины, обвисшие ветви: «Ага, кажется, на этой стороне больше веток, да и вершины как бы наклонились в ту же сторону. Значит, верно иду, к югу наклонились вершины».
И опять шел, сокрушая ногами лесную заваль, пробиваясь через буреломы и все неотвязно думая о том, правильно ли идет.
Под скрип снега, хруст валежника подступали другие мысли. Единственный ли выход был — оставить ребят одних? А что еще можно предпринять? Пожалуй, ничего.
Лет пять или шесть назад случилось на полянах примерно то же. Внезапный циклон, снег. Правда, снег выпал всего на вершок, и телята без труда докапывались до травы, а вот ребята мерзли. Особенно плохо, как и в этот раз, было с обувью. Да и не мудрено: ведь сто километров по тайге протопали!
В те годы на Язьвинских полянах, в западной части Кваркуша, стояла избушка. Еще зимой в нее забросили вертолетом продукты, теплую одежду, обувь. Для пастухов.
Василий Терентьевич тогда за ночь отмахал по хребту двадцать километров, сорвал с двери избушки пломбы, замки и к утру принес для ребят восемь пар резиновых сапог.
Но тогда было проще, была избушка. Тогда лишь пришлось писать начальству длинное объяснение…
Сейчас избушки нет. Сейчас надежда на геологов. Вот только бы найти их. Дойти. Не подвели бы силы…
С некоторых пор Василий Терентьевич стал замечать, что его этак непроизвольно побрасывает из стороны в сторону, если даже под ногами нет колодняка. А тут еще — раз! — и брякнулся! То, что он раньше падал, не в счет, без этого в тайге не обойтись, а вот когда упал да встать неохота — уж никуда не годится. Так и застыть недолго.
Сухими губами учитель похватал снегу — и так хорошо стало, хоть закрывай глаза… Тихо кружилась голова, в ушах неумолчно позванивало. «Минутку, всего одну минутку полежу», — проносилось в сознании. Но чей-то другой, беспощадный голос приказывал: «Поднимайся! Ты оставил ребят, ты обязан дойти!»
— Обязан! — прохрипел Василий Терентьевич, выплюнул хвоинку, попавшую в рот со снегом, оперся на ружье, встал: «Ничего, дотянем, не столько на фронте тянули — вытянули! Вот-вот согра начнется, а там до Пели — рукой подать…»
Долго ли, мало ли шел — не замечал времени, но, наверно, очень долго, потому что наступило утро. Посветлело как-то разом, будто кто поднял над лесом занавес. Василий Терентьевич осмотрелся.
Низкое серое небо, вдали под тучами едва угадываются волнистые изгибы белесых гор. Это в той стороне, откуда шел. Густой лес кончился, его сменили пихтовое сухотье, редкая березовая и ольховая молодь. И вокруг — кочкарник. Стало быть, согра.