Парни
Шрифт:
— Ладно уж, согласен на половину. Такое дело. Я вот, Михеич, — вдруг захотелось говорить Ивану по-родному, — вроде невесты без места. Отец у меня жизни решился по добровольности, а на моих полосах этакое вынудили!.. (Он показал на ряды бараков.) Теперича я тоже — пролетария всех стран, соединяйтесь. Долго ли это будет, Михеич?
— Что, дородный?
— Постройки разные, машинный грохот.
— Э, милый, это только зачало. Вся земля покроется рельсами, а в воздухе, где галки летали, аэропланы будут гулять и шуметь телеграфные проволоки — к тому все идет…
— Страшно.
— Страшнее
— Так точно.
— А мало ли теперь бездомными ходят? Уйма! Ты счастливец, брат, счастливец. А отколь родом?
— Монастырский. И вот глянь, весь я тут. А на этих местах, что теперь идем, картошку я сажал, лен сеял, ячмень, чечевицу. Чечевица моя была богатырь, первеющая, убей меня бог.
— Верю, милый, верю. Сам стражду душой, но прямо тебе скажу: разница между нами есть. Я зрячий, а ты нет, я линию свою нашел, а ты нет. Про меня в Евангелии сказано: «Имеющий уши да слышит», и я слышу. Из слышащих я, а ты недоумок. Больше тебе ничего не скажу.
Компания Михеича состояла из людей одинакового, неуловимого для Ивана обличья, говорящих затейливо и умно, работающих прилежно, организованных в бригаду. Михеич звался представителем артели, и от Ивана не укрылось, что с новичками рассчитывались «как доведется», а с остальными делил деньги Михеич ровными долями. По обмолвкам примечал Иван также — деньга плыла к ним густо. Река замерзнуть готовилась, а начальники имели приказ вывезти стройматериалы по воде. Михеич диктовал начальству цены, и часто слышал Иван насчет Глухова:
— Заноешь ты у меня еще не такую песню! Коим голосом рявкнул, таким тебе и отрявкнулось.
Михеич выдавал Ивану сколько хотел, но и та выдача казалась Переходникову кушем. Всеми помыслами пытался срастись Иван с артелью. Это не всегда удавалось. Михеич ласков с ним был, но в серьезные беседы его не вводил. Вечерами Михеич с приближенными высчитывал, сколько выручено, потом разговоры были про слухи, явившиеся невесть откуда, — будто б на разгрузку бута брошены начальством ударники. Про ударников (это слово Иван впервые услышал) все они говорили ругаясь.
Однажды утром, придя на эстакаду, Иван застал людей — молодых, как он, девушек и парней. Они сидели и хохотали шумно, а в стороне стояла смиренно артель Михеича. Товарищ Глухов подошел к ней и бросил слова:
— Попробуем опереться на ударников. Должны понять вы: здесь социалистическое строительство, а не частный подряд купца Бугрова.
— Дородный, не перечим, — ответил Михеич и развел руками. — Как говорится нами, стариками: по парню — говядина, по мясу — вилка. Хорошему мастеру да работнику и платить надо способнее, а холостежи — как угодно платите, ваше дело. Но на другой подряд мои ребята не согласны. Они себе цену знают. И уйдем мы если — увязнете вы с этой челядью во льдах, искать нас будете с фонарями. Но близок, как говорится, локоток, да не укусишь. А мы работу себе сыщем: мои молодцы — и плотники, и штукатуры, и каменщики. С нами, со стариками, тягаться больно нелегко. Кишка молодая порвется, а мы двужильные.
Глухов поглядел на реку, на караван барж, стоящих одна подле другой, и сказал сокрушенно:
— Работали бы, жадюги. Знаю: ведь и эти расценки дают заработок солидный.
— Нет, милый начальничек, оставайся с зеленой молодежью. Мы люди пломбированные.
Артель тронулась скопом, а Иван последовал за Михеичем. Тронул его за рукав. Тот обернулся и, увидав растерянное лицо парня, сказал с досадой:
— Ты нам, милок, теперь нужен, как пятая нога собаке. Попробуй с ними вон. Только наперед тебе совет даю: не натужься, бахвалиться тебе не перед кем, не для чего.
— Я не обык, Михеич, с лодырями, — ответил Иван чуть не плача, — я сыздетства пахарь.
— Что поделаешь ты, милок, времена ноне какие: каждая свинья тебе товарищ.
Иван отошел от него, вздохнув, и стал одаль, поглядывая на молодежь. Парни сидели как попало на береговых камнях, кое-кто стоя ел консервные баклажаны.
Иван подсел к парням несмело, помня гневные угрозы жены: «Чтобы непременно на зиму с артелью определиться и не болтаться в нетях», и стал прислушиваться.
Молоденький паренек, белобрысый, голубоглазый, вертлявый, одетый во все парусиновое, ел и рассказывал товарищам про системы барж, и было видно, что он вырос на Волге и дело это прочно любит.
Иван спросил робко его:
— Ты кто будешь, парень, и отколь?
Тот моментально выпрямился, приложил по-армейски руку к голове и протараторил:
— Комиссар Хвостов, боец четвертого разряда из села Огрызова, под пряслом родился, на тычинке вырос, а теперь на тачке верхом изволю советскую землю объезжать.
Кругом захохотали, а Иван подумал грустно:
«Они все говоруны да книжники. Любому, как я, в рот въедут и там заворотятся, а я не смекалист, хотя на практике задельнее их».
Вдоль берега, видел он, вытянулась линия красавиц барж с гравием, песком и бутом. Это и надо было выгрузить в первую очередь. Большие баржи, огромной грузоподъемности, с навесными рулями, глубоко сидели в воде, и знал хорошо Иван — их делали балахнинские мастера с подручными из Монастырки. Монастырковцы почти все умели лодки ладить и в речных судах знали толк. Иван видал всякие: старые «системные», «американки» для перевозки нефти, наливные железные, четырехмачтовые и трехрулевые, которые утопали в воде так, что борта их касались поверхности реки, он знавал «Марфу Посадницу» купца Сироткина, вс дичайшую баржу на старой Руси, и мало ли прочих.
«Ты таких не видывал еще», — мысленно урезонил он белобрысого.
Державший себя так, точно был он дома, белобрысый сразу не понравился Ивану.
«Таких работать не заставишь», — подумал он и без радости подошел к нему и спросил:
— Где у вас старшой?
— Все мы одна шайка-лейка, ударный коллектив. Сто голов — сто умов, едим руками, а работаем брюхом.
— Мне бы с вами присоседиться.
— Падок на даровщину, — захохотал белобрысый. — Что ж, валяй. Нашего полку прибыло. Сиротка, запиши этого богатыря!