Паровоз из Гонконга

Алексеев Валерий Алексеевич

Но, когда они прошли по длинному коридору третьего этажа, устланному влажным красным ковром, завернули за угол и вошли в раскрытую дверь, возле которой уже стояли первые прибывшие чемоданы, — все его оживление улетучилось без следа. Комната, которую от щедрот своих выделил им «хрумзель», могла вместить в себе четыре таких номера. Это была крохотная клетушка с двумя кроватями да двумя тумбочками (одна с вентилятором, другая с лампой-ночником), между которыми можно было пройти только боком. Правда, еще имелся миниатюрный предбанничек, в который был уже втиснут «Смоленск». Маленькое окно, затянутое ржавой

сеткой, выходило в глубокий и темный, словно колодец, гостиничный двор, оттуда пахло помоями. Над кроватями к потолку приделаны были какие-то странные балдахины с присборенной грязно-серой марлей: видимо, это и был тот самый противомоскитный полог, о котором говорил доктор Слава. Андрей потянул за шнурок — полог с тихим шумом обрушился, образовав мутновато-прозрачную беседку, внутри которой, как чижик в сетке, оказалась Настасья. На другой кровати, обреченно сложив на коленях руки, сидела мама Люда.

— Подними, не нужно, — еле шевеля губами, сказала она Андрею.

Мальчик повиновался.

Иван Петрович сел рядом с женой, она подвинулась, скорбно поджав губы. Наступила пауза. Душно и горячо было так, как будто! все четверо, накрывшись одеялом с головой, дышали паром над вареной картошкой.

— Вот теперь-то мы и прибыли, — сказал Иван Петрович.

От звука его голоса Людмила словно очнулась.

— Что вы расселись? — вскочив, сердито спросила она. — А вещи? Кто будет смотреть за вещами?

Мужчины поднялись и поспешили в коридор. Носильщики, терпеливо ожидавшие у входа, принялись проворно затаскивать чемоданы в номер. Стало еще теснее.

"Как же мы здесь будем жить?" — потерянно думал Андрей, стоя между кроватями.

— Ну, что ты путаешься под ногами? — прикрикнула на него мать. — Не мешай, ступай пока в ванную, дай распаковаться.

— А зачем сразу распаковываться? — раздраженно осведомился Андрей.

— Надо, — отрезала мама Люда.

Андрей пошел в ванную, совмещенную с туалетом, это была тесная, как поставленный стоймя спичечный коробок, комнатушка. Ванной как таковой не имелось: просто квадратная бетонная площадочка для стоячего душа. Андрей попробовал краны — вода текла, и холодная, и горячая. "Ну, хоть что-то…" — подумал он. Сквозь открытую дверь ему было видно, как мама Люда расплачивается с носильщиками — разумеется, консервами.

— Дождешься, голубушка, — громко сказал Андрей. — Я тебя предупредил.

Мама Люда сделала вид, что не слышит.

Оставшись одни, Тюрины распихали чемоданы по встроенным шкафам и под кровати, включили холодильник — через привезенный из Союза тройничок, потому что розетка в номере имелась только одна. Холодильник послушно заурчал. Людмила молча погладила его по боку. Сразу стало спокойнее. Одну из тумбочек мать приказала выдвинуть в предбанник, втиснула ее рядом с холодильником, водрузила на нее двухконфорочную электроплитку.

— Как на Красноармейской, — проговорил отец.

— Сейчас обедать будем и ужинать, все сразу, — сказала мама Люда. Ничего, ребятки, заживем.

— А почему бы и не зажить? — согласился отец. — Как говаривал Михаила Михайлович, предспальня есть, заспальня есть, а к прочему роскошу мы не удобны.

Мама Люда включила плитку — и тут же в номере погас свет. Темнота наступила такая плотная, что ее, как застывший вар, можно было колоть на куски.

— Вот те раз! — охнула в предбаннике невидимая мама Люда.

— Ничего не раз, — яростно сказал Андрей. — Пережгла проводку. Он встал, споткнулся о торчавший из-под кровати угол чемодана, нашарил дверной косяк.

— Ты куда? — жалобно проговорила где-то возле его плеча мама Люда. Не ходи, потеряешься. Подожди, пока зажгут.

— Ну прямо так и буду сидеть, — огрызнулся Андрей. — Пойду посмотрю, только у нас или во всей гостинице.

— Да чего там смотреть? — проговорил отец. — В окно все видно. Только на нашем этаже.

— Значит, пережгла, — с тяжелой злобой сказал Андрей. — Плитку выключила или нет?

— Выключила, — смиренно отозвалась мать.

— Фу ты, черт! — громко вскрикнул вдруг Иван Петрович и вскочил, что-то загрохотало.

— Мама! — позвала, проснувшись, Настя. — Мама, ты где?

— Я здесь, доченька, спи давай! У нас свет перегорел.

— Мама, иди ко мне, я боюсь!

— Иду, иду, родненькая!

Пробираясь к Настасье, мать с упреком сказала Ивану Петровичу:

— Что тебя подбросило? Укусил кто-нибудь?

— Да не укусил! — отозвался уже из коридора отец. — Хуже. Я ведь про машину забыл! Машина-то стоит, меня дожидается! Придется мне вас оставить. Коробку конфет дала бы мне, я подарю лейтенанту.

— А где я тебе ее найду? — спокойно спросила откуда-то снизу мама Люда.

— При слабом свете из дворового окна Андрей разглядел, что она уже сидит возле Насти, гладит ее по головке.

И тут вспыхнул свет, все подслеповато заморгали глазами. На пороге стояла смуглая широконосая женщина в белом платье и белой наколке, от этого лицо ее казалось особенно темным. Мельком взглянув на электроплитку, она быстро заговорила по-английски.

— Это наша горничная, зовут ее Анджела, — перевел Иван Петрович. Говорит, что разрешение нам дали только на холодильник, плитку включать нельзя: блокировка. Ну ладно, разбирайтесь тут сами.

И, забыв про конфеты, отец убежал.

— Анджела постояла, глядя на Настасью, потом проговорила: "Ресторан еще открыт, можно пойти поужинать" — и ушла.

— Какой ресторан? При чем тут ресторан? — обеспокоилась мам Люда.

— Она сказала: "Устроили в номере ресторан!" — мстительно ответил Андрей.

Это было жестоко по отношению к маме, но очень уж он устал за сегодняшний день, и все на свете ему надоело.

— Надо было ей дать что-нибудь, — озабоченно сказала мама Люда — "Дать, дать", — передразнил ее Андрей. — К Букрееву на прием захотелось?

— Хорошо, сыночек, все поняла, сыночек, — миролюбиво ответила мама Люда и потянулась погладить его по голове.

Андрей резко отстранился.

— Оставь! Ты мне рожу разбить собиралась.

— Прости меня, сыночек, — жалобно проговорила мать, — перепсиховалась я, виновата.

— Конечно, виновата, — злобно сказал Андрей, остановить себя в бешенстве он не мог, и чем ласковее его упрашивали, чем больше уступали — тем неуклоннее он двигался к исступлению. Только беспощадный отпор мог привести его в чувство. Сам он об этом знал, а мать и не подозревала. — Ты одна во всем виновата! Пустили Дуньку за рубеж!