Партия расстрелянных
Шрифт:
Завязывание заговорщических связей Троцкого с Англией датировалось 1926 годом, хотя на предыдущем процессе Радек, являвшийся, по словам Вышинского, троцкистским министром иностранных дел, в своих пространных показаниях ни словом не упомянул об этих связях. Объясняя данный парадокс, Троцкий писал, что Москва, признававшая в начале 1937 года Англию миролюбивым и демократическим государством, после отставки Идена вновь причислила её к агрессивным империалистическим державам. «Литвинов решил показать Лондону зубы. Подсудимые немедленно принимают это к сведению… Показание Раковского, превращающее его и меня в агентов Интеллидженс Сервис, есть на самом деле дипломатическое предостережение по адресу Чемберлена (премьер-министра Великобритании.— В. Р.)!»
Аналогичный смысл имело включение Польши в разряд стран, сотрудничающих с троцкистами. После поворота британской политики в сторону Германии
К 1938 году от концепции «блока демократий» как противовеса фашистско-милитаристской «оси» уцелели только США и Франция. Поэтому эти страны не были названы в ряду государств, чьи правительства конспирировали с троцкистами. Особенно красноречивым по своей абсурдности Троцкий считал умолчание о Франции. Троцкисты, завязывавшие связи с врагами СССР с 1921 года, «совершенно обошли Францию, как бы забыли об её существовании. Нет, они ничего не забыли; они просто предвидели будущий франко-русский пакт и остерегались создать Литвинову затруднения в 1938 году». Правда, Раковский говорил на процессе о своих шпионских контактах с французскими промышленниками и журналистами. Но все названные им лица относились к числу противников Народного фронта, стоявшего у власти во Франции. «Подсудимые, во всяком случае, оставались верны себе: даже в самых своих „предательских“ сделках с иностранными государствами они тщательно оберегали дипломатические планы Кремля».
Подводя итог несоответствиям признаний об «изменах» на трёх московских процессах, Троцкий делал вывод, что «изменнические действия подсудимых представляют собою только негативное дополнение к международным комбинациям правительства». По мере изменения дипломатических расчётов Кремля, менялось и содержание «измен» троцкистов. При этом «сегодняшние комбинации и интересы получали силу полностью перестраивать события за последние 20 лет». В особенности это ретроспективное приспособление к изменениям в международной обстановке сказалось на версиях об изменнических действиях самого Троцкого. «В 1937 г. моя старая дружба с Винстоном Черчиллем, Пилсудским и Даладье оказалась забыта,— писал Троцкий.— Я стал союзником Рудольфа Гесса и кузеном Микадо. Для обвинительного акта 1938 года моё старое звание агента Франции и Соединенных Штатов оказалось совершенно неуместным; зато забытая дружба с британским империализмом получила исключительную актуальность… Таким образом, даже в своих „изменах“ я продолжаю выполнять патриотическую функцию» [216].
XV
Генеральный прокурор
В непосредственном проведении московских процессов ключевая роль принадлежала Вышинскому, что само по себе служило оскорблением для подсудимых. Вышинский был правым меньшевиком, занимавшим высокий пост при Временном правительстве. После Октябрьской революции он долго выжидал и лишь в 1920 году, когда заканчивалась гражданская война, подал заявление о вступлении в правящую партию.
Пока старая ленинская гвардия сохраняла в партии ведущую роль, Вышинский был обречён на то, чтобы находиться на второстепенных постах и ожидать исключения из партии во время партийных чисток. Исключённый в ходе генеральной чистки 1921 года, он был восстановлен в партии спустя год. В 1924 году комиссия по чистке непроизводственных ячеек вновь отобрала у него партбилет, который был возвращён ему лишь в результате вмешательства председателя партколлегии ЦКК Сольца, в кабинете которого Вышинский устроил истерику [217].
С 1923 года Вышинский работал прокурором уголовно-судебной коллегии Верховного Суда СССР. Его коллегами в этом учреждении были Крыленко, Карклин, Галкин и другие старые большевики, которые «революцию и советскую власть не считали источником каких-то благ для себя, не искали высоких постов и личных выгод. Они бедно одевались, хотя могли иметь любую одежду, какую только пожелают, и ограничивались скудным питанием, в то время, как многие из них нуждались в специальной диете, чтобы поправить здоровье, пошатнувшееся в царских тюрьмах» [218]. Все они презирали Вышинского, считая его гнусным карьеристом.
По мере преследования и разгрома внутрипартийных оппозиций Вышинский, как и некоторые другие бывшие меньшевики (например, Майский и Трояновский), продвигался на всё более высокие посты. С 1925 по 1931 год он занимал должности ректора МГУ и заведующего
Параллельно с практической работой Вышинский выступал как теоретик уголовного-процессуального права. Едва ли верно широко распространённое мнение, будто он публично отстаивал положение о признании подсудимых как «царице доказательств». В вышедшей под его редакцией в 1936 году книге М. С. Строговича «Уголовный процесс» говорилось: «При системе формальных доказательств сознание обвиняемого в преступлении считалось „лучшим доказательством мира“, „царицей доказательств“. Сейчас вера в абсолютную правильность сознания обвиняемого в значительной мере разрушена: обвиняемый может сознаваться ложно… Поэтому сознание обвиняемого, как всякое иное доказательство, подлежит проверке и оценке по всей совокупности всех обстоятельств дела… Ни в какой мере не соответствует принципам советского уголовного процесса переоценка доказательственного значения признаний обвиняемого, ставка на них как на основное и важнейшее доказательство: такого значения показания обвиняемого в советском процессе не имеют и иметь не могут» [219]. Эта точка зрения нашла отражение и в статьях Большой Советской Энциклопедии. Так, в статье С. Прушицкого «Доказательство» утверждалось: «Признание рассматривается в буржуазных странах как доказательство и притом как наиболее совершенное доказательство, как „царица всех доказательств“. Для получения этого признания уголовная полиция и прибегает к различным способам, из которых наиболее надёжным в средние века, особенно в практике инквизиции и религиозных судов… считалась пытка» [220]. Эти положения в более сжатом виде повторялись в статье «Признание», опубликованной в 1940 году, когда Вышинский был ответственным редактором отдела государства и права Большой Советской Энциклопедии [221].
В обвинительных речах на московских процессах Вышинский внёс ряд существенных «корректив» в юридическую теорию. Так, в речи на процессе «право-троцкистского блока» он отверг общепринятую среди учёных-криминалистов точку зрения, согласно которой доказательством соучастия в преступлении служит общее согласие и умысел каждого из преступников. Он заявил, что эта точка зрения «не может быть нами принята и никогда не применялась и не принималась. Она узка и схоластична. Жизнь шире этой точки зрения». На этом основании Вышинский требовал осуждения членов вымышленных «центров» и «блоков» и за такие преступления, о которых они даже согласно материалам суда ничего не знали.
Московские процессы стали звёздным часом в жизни Вышинского. Предоставленную ему роль государственного обвинителя он выполнял с садистским удовлетворением, заменяя юридические формулировки потоком оголтелой брани, состоявшей из таких выражений, как «проклятая гадина», «вонючая падаль», «цепные псы империализма», «жалкие подонки», «звери в человеческом облике», «зловонная куча человеческих отбросов» и т. п. «Вышинский разговаривал с подсудимыми,— писал Троцкий,— не на языке юриста, а на условном жаргоне соучастника, заговорщика, мастера подлога, на воровском жаргоне» [222]. Характеризуя стиль поведения и субъективные мотивы Вышинского на процессах, Троцкий замечал, что «всякий средний журналист способен заранее написать текст завтрашней обвинительной речи Вышинского, может быть, лишь с меньшим количеством площадных ругательств. Вышинский сочетает с политическим процессом свой личный процесс. В годы революции он был в лагере белых. Переменив после окончательной победы большевиков ориентацию, он долго чувствовал себя униженным и подозреваемым. Теперь он берёт реванш. Он может глумиться над Бухариным, Рыковым, Раковским, имена которых он в течение ряда лет произносил с преувеличенной почтительностью» [223].
Вышинский понимал, что подсудимые испытывают особое унижение от того, что их обвиняет в измене революции человек, находившийся в её решающие годы во враждебном стане. Зная, что никто из них не посмеет напомнить о его собственном прошлом, он проявлял неистощимую изобретательность в издевательствах над своими жертвами. «Он обрушивался на беззащитных сталинских узников с таким искренним удовольствием,— писал Орлов,— не только потому, что Сталину требовалось свести с ними счёты, но и потому, что он сам был рад возможности посчитаться со старыми большевиками… Зная, что перед ним на скамье подсудимых — невинные жертвы сталинского режима, что в ближайшие часы их ждёт расстрел в подвалах НКВД, он, казалось, испытывал искреннее наслаждение, когда топтал остатки их человеческого достоинства, черня всё, что в их биографиях казалось ему наиболее ярким и возвышенным» [224].