Партия
Шрифт:
– Я понял, но это всегда можно успеть. – Сосед осторожно налил мне и себе ещё коньяку. – Да и к тому же тут главное не спешить с выбором, так сказать. Вот ты считаешь меня старым говнюком-рокером, а я тебе вот что скажу.
Он зачем-то встал.
– Шопенгауэр говорил, что нигилисты могут пренебрегать всем, потому что способны без сожаления отдать жизнь в любой момент, это их оправдывает.
– Н-да, не в труде просрёшь ты время своё. Тебе совсем… людей не жаль?
– Мне никого не жаль, я вообще не верю в одушевлённость людей, просто потому, что не могу представить,
– Так поторопи её.
– Нет, не могу, самому уходить – портить карму.
– Надеешься на удачную реинкарнацию?
Тут внезапное раздражение подкатило навозным комом.
– Долго ещё будешь херню нести?!
– Я помочь тебе хочу, карма твоя всё равно испорчена напрочь, быть тебе насекомым, это как поссать после пива; так лови момент, Вован! Просто протянуть копыта – это не сексуально, подойди к делу творчески. Если помирать, то так, чтоб всем чертям было тошно. А у тебя что? Слюни с соплями, и больше ничего.
Крепко обматерив его, я услышал в ответ ту же хамскую ересь и, не выдержав, запустил в него керамическую пепельницу со стола, сосед пригнулся, расторопно прихватил бутылку и выбежал.
Оставшись в одиночестве и с некоторым удовольствием развалившись в кресле, я стал смотреть в картину на стене, или на картину в стене. Это была приобретённая по случаю, за круглую сумму, живопись Николая Суетина, называлась она «Чёрный квадрат», антиквар утверждал, что этот квадрат был написан раньше малевичевского. На стекле картины играли блики, и она казалась радужным садовым окошком. Постепенно это окошко стало надвигаться и темнеть. Тут в голове начали бегать тараканами обрывки фраз, которые я читал или слышал. Вот подходит офицер с Георгиевским крестом:
«Следовало бы застрелиться…»
За ним персонаж с усиками и в кепке набок:
«Повесился на собственных подтяжках в сортире…»
Мужчина-репортёр с элегантной щетиной:
«Мозги разбрызгались по асфальту разноцветной мозаикой…»
«В лёгких обнаружено присутствие глицерина…» – говорит доктор в белоснежном халате.
Женщина с размазанной тушью:
«Стеклянные глаза выражали удивительное умиротворение…»
Толстый поп начал басисто:
«В красной ва-анне…»
– Нет, всё! Он прав.
Я встал и вытер диванной подушкой лицо. Скинув вчерашнюю грязную одежду и нацепив на себя всё лучшее, я вышел на утреннюю московскую улицу.
«Ничего… заначенные деньги взял, не отдавать же их, время пусть немного, но есть; теперь туда, где никогда не был, второй попытки не будет».
Кf6: e4
Студенистая жижа шмякнулась на медную пластину, смазанную жиром. Десять больших оранжевых кругляшков шипели на нагретом солнцем металле. Щепотка морской соли посыпалась вперемешку с соломой и тмином на жарившиеся гусиные яйца.
К подножию горы у древней дороги стягивались люди, обмотанные старыми, выцветшими плащами-хленами. Обувь у большинства отсутствовала, лишь у некоторых можно было увидеть стоптанные сандалии. Бороды белели, выделяясь на бронзовых шеях. Подсаживаясь к жаровне, они выбирали камни поплоще, некоторые стелили циновки, принесённые с собой. Кстати захваченный кожаный бурдюк ходил по кругу, люди делали большие хищные глотки, рубиновые капли падали на бороды и тут же впитывались в них, как в губку. Вино утоляло жажду, терзавшую всех собравшихся.
– Кажется, уже готово, – сказал человек, стряпавший пищу, и развязал мешочек с печёными желудями.
– Ишь засуетились, не терпится начать симпосий. Где же ваше проповедуемое воздержание? – произнёс мужчина средних лет, завёрнутый в потрёпанный гиматий.
– Сам-то ты зачем приковылял, Эсроп? – полюбопытствовал седовласый старец.
– А я никогда не лицемерил и всегда говорил, что желудок бежит впереди разума.
– Тут ты как раз ошибаешься, – вмешался в спор самый молодой из собравшихся, Аристарх. – Разум есть центр, который руководит всеми членами тела, в том числе и желудком, всякое действие от него.
Смех старика Дионисия, сидящего рядом, прервал рассуждения молодого учёного.
– Это что же получается, если справляешь нужду или рукоблудствуешь у всех на виду, как Деметрий, то руководствуешься разумом?
На нитке синего горизонта появились чёрные точки. Вскоре стали различимы три силуэта на лошадях.
– А действительно, Деметрий, зачем ты возмущаешь народ этими жестами, ты что же, не можешь взять женщину? – спросил софист Гаян.
– Не хочу я, как ты, платный философ Гаян, или как ты, пытливый Аристарх, или даже как ты, старый, немощный мужской силой Дионисий, покупать то, что бесценно. А шептать в уши любомудрые слова и примешивать комплименты мне стыдно. Мне вообще стыдно делать красивое. – Он вытер сальную руку о ткань.
Трое из собравшихся положительно кивнули, двое улыбнулись, подумав о чём-то своём. Помолчали.
– Хочу задать вам задачу, – нарушил тишину Филимон, человек средних лет с огненной копной на голове. – Как вы думаете, какой мул идёт охотнее: гружённый тюками или налегке?
Филимон поглядел на собеседников одним глазом, второй у него был подбит в драке.
– Очевидный ответ не всегда верный. – Дионисий осколком гранита нацарапал трапецию.
– Гружёный мул или нет, он идёт охотнее, если ему подвесить морковку, так что всё зависит от неё. – Гаян кинул камешек в Аристарха.
– Тот мул идёт бодрее, которому дали плетей, так скажет наш начальник городской стражи, и будет прав. – Кусочек скалы отскочил от головы Эсропа.
– Ай! Тебе тоже глаз выбить? – гаркнул ушибленный, потирая макушку. – Животные лучше людей, они, по крайней мере, больше молчат.
– Ну, а что ты хотел сказать этим вопросом, Филимон? – Оловянный слиток то поднимался, то опускался в ладонь Деметрия.
– Мул, шедший налегке, встретил осла, гружённого тюками. Осёл был весел, и мул спросил: «Чему ты радуешься, глупец? Ведь тебя навьючили и погнали с поклажей?» Осёл ответил: «Я знаю свою ношу и иду её сбросить, а ты идёшь, чтобы её получить, и неведомо тебе, какова она будет».