Партизаны в Бихаче
Шрифт:
Лиян сердито фыркнул и подозрительно посмотрел на Шушлю.
— Ты что же думаешь, что я не могу прочитать твои дурацкие мысли, а? Жестоко ошибаешься. Я о рыбалке, а ты сразу об овсе. Называешь меня бестолковым козлом, а я ведь еще твоего покойного прадеда Кундурия знавал, который меня, как родного отца, уважал и почитал. Только и думаешь, как бы набить свое брюхо, обжора ты бесстыжий!
«Так ведь ты, наверное, и сам, как старый повар и солдат, знаешь, что бойца прежде всего надо накормить, — заржал Шушля. — Это азбука военного и любого другого дела. Ты только представь, как это несправедливо — таскать на спине добрую половину партизанской кухни
— Что-что, какую еще басню? — испуганно спросил Лиян. — Болтаешь чего-то там про азбуку, будто ты бог знает какой грамотей, а теперь еще и басни поминаешь. А ну-ка отвечай, не болтались ли намедни около кухни эти наши партизанские поэты Скендер и Бранко?
«И-го-го! — сердито заржал Шушля. — Конечно же были. Ты целыми днями торчишь на холме вместе с Черным Гаврилой и ждешь пролетариев с их лошадьми. Да, да, именно с лошадьми, и нет тебе никакого дела, кто крутится около твоей кухни и около твоего верного коня, твоего забытого и заброшенного друга и товарища Шушли».
— Эге, да ты, никак, меня ревновать стал? — догадался Лиян.
«А что ж ты думаешь! — фыркнул Шушля. — Если ты можешь идти куда-то там встречать пролетарских коней, то почему мне нельзя водить компанию с поэтами? По крайней мере досыта наслушаюсь разных забавных песенок и побасенок».
— Ну конечно, теперь я вижу, что мне кто-то коня портит! — озабоченно сказал повар. — Ни много ни мало — песни начал сочинять! А ну-ка, гений, давай спой, что ты там про меня сочинил?
Шушля, составив вместе передние копыта, высоко задрал голову и заржал на своем лошадином языке, хорошо знакомом каждому полевому сторожу:
«Тащит бедный Шушля кладь, Хочет травки пожевать. А хозяину — плевать! Бедный Шушля сам не свой, С ног валится чуть живой. Ой-ой-ой-ой-ой-ой!»— Ай-ай-ай, что с ним сделалось, а ведь был такой добрый конь! — ужаснулся Лиян. — Я и сам иногда стишки кропаю, а теперь вот и мой вполне, казалось бы, порядочный коняшка стихоплетством занялся. Придется теперь мне ему общество выбирать — поэту ведь не пристало разных там балаболок-сорок слушать!
В ту же минуту, словно издеваясь над поваром, вдали по-сорочьи застрекотал партизанский автомат, чей треск вдруг превратился в веселую частушку:
Тра-тат-та-та-та-та-та! Будет немцам маята! Разбегутся кто куда!— Да что же это такое — и этот стишками застрочил! — разинул рот от удивления Лиян. — Вот ведь напасть какая, где уж тут Шушлю уберечь от стихоплетства, когда отовсюду песни да частушки с присказками несутся.
Повар озабоченно огляделся, подскочил к молодой липе, оборвал с одной ветки листья, скрутил из них две толстые затычки и тщательно заткнул Шушле оба уха.
— Ну вот, теперь вокруг тебя будет полная тишина, никаких песен. Будешь чувствовать себя как монах в монастыре. Забудь на время обо всем на свете и размышляй-ка лучше о бессмертии души и о своем лошадином рае.
Шушля недоуменно посмотрел на него и сердито потряс головой. Когда обе затычки вылетели, он их неторопливо сжевал и умными глазами посмотрел на своего хозяина, словно говоря:
«Ты травы мне сочной дай, Это будет Шушлин рай».После этой неудавшейся попытки отлучить Шушлю от поэзии повар Лиян двинулся дальше в направлении старой мельницы Дундурия, бормоча себе под нос:
— Знаю я, в чем тут дело, Шушля брал пример со своего хозяина. Я ведь тоже все больше стихами да песнями говорю-разговариваю. Так что ничего удивительного в этом нет! Как народное восстание началось, так отовсюду и понеслись песни. И если бы теперь кому-нибудь пришло в голову запретить пение и всякое веселье, сперва пришлось бм запретить само восстание.
Повар критически оглядел Шушлю и сказал про себя: «А может, я вообще плохо понимаю Шушлино ржание, все его взгляды и шевеления ушами? У меня сердце поет, вот и чудится мне везде и всюду песня. Я вот, например, слышу, о чем журчит, что говорит и поет наша речка Япра. Она все равно что человек: то веселая и болтливая, то сердитая и шумная, а то притихшая, грустная и задумчивая».
Лиян прислушался к невеселому, однообразному рокоту воды и шелесту листьев над головой, и ему показалось, что он слышит хорошо знакомую партизанскую песню, доносящуюся откуда-то издалека:
Бежит река, шумят поля, Прощай, любимая моя. Тебя уж долго мне, видать, Не целовать, не обнимать. Теперь винтовку я ношу И под огнем врага хожу.Бог знает сколько бы еще текла и разливалась эта песня воды, листвы и партизанской колонны, если бы Лияну вдруг не пришел на память отрывок ехидной песенки, которую Джоко Потрк сочинил о нем и тетке Тодории:
Эй, Тодория, гляди, Глаз на Лияна не клади!— Тьфу, черт бы побрал ее выпученные глазищи! — фыркнул Лиян и по-вороньи прокричал:
Тетка Тодория, старая карга, Хватило б тебя громом, и вел недолга!Шушля встрепенулся от этого неожиданного куплета и стал перебирать ногами, словно собираясь пуститься в пляс. А Лиян подбоченился, пристукнули по земле его разбитые опанки, дрогнули колени, и вот сама собой слетела с губ веселая партизанская частушка:
Коло, коло, тарабан Пляшет каждый партизан. Тарабан легко плясать — Надо высоко скакать!Да, когда у человека веселое, живое сердце, которое умеет и плакать и смеяться, тогда песня сама собой складывается и про все в ней поется: и про воду, и про листья, и про опанки, и про гранаты, и про баб, и про молодых девок, и про лошадей…
Тут Лиян остановился и задумчиво посмотрел на своего верного Шушлю.
— Гляди-ка, то-се, и вот те пожалуйста — опять к лошадям вернулся. Видать, действительно я тебя люблю, негодник и шельма, да к тому же тайный поклонник поэзии и поэтов. Ну, пошли дальше искать дядю Дундурия. Вон, уже слышно, как распевает его старая мельница.