Парус и буря
Шрифт:
Теперь на катере оставались трое: Раджаб, Исмаил и Рамадан. Трое измученных, обессиленных людей, сломленных неудачей и усталостью. И вот какой-то мальчишка, над которым они еще только вчера подсмеивались, бросает им вызов. Он унизил их. Не задумываясь, пошел на такое опасное дело. Даже с ними не посоветовался. Сопляк! Он думает, что своим поступком доказал свое геройство. Небось возомнил, что он даже смелее их. Что ж, пусть теперь пеняет на себя. За такую дерзость можно заплатить жизнью. Будет кормить собою рыб…
Они переглянулись, невольно задержав взгляд на том месте, где только что стоял Ахмад. Каждый из них вдруг понял, что он любил этого парнишку. Он оказался намного взрослее, чем они думали. Он, как и Таруси, был нужен им. Он излучал невидимый
ГЛАВА 15
Непонятно как, но фелюга все еще держалась на воде. Руль болтался из стороны в сторону, отдавшись полностью во власть пляшущих вокруг волн. Мачта угрожающе накренилась, будто раздумывая, куда лучше упасть.
Волны, как свора взбесившихся псов, бросались на судно, норовя искусать и растерзать его в клочья. Они остервенело грызли его сзади, спереди, с боков, перекатываясь через палубу, шипели и, обессиленные, падали, затем снова с еще большей яростью набрасывались на него, чтобы расправиться с ним. Но фелюга не сдавалась. Израненная, истерзанная, она все еще сопротивлялась.
Таруси подплыл к фелюге со стороны кормы. Собрав последние силы, он уклонился от большой волны, которая могла переломать ему кости, швырнув прямо на судно. Он то приближался к фелюге почти вплотную, то отплывал назад, опасаясь, что его затянет под днище. Несколько раз он пытался ухватиться за руль, но, как назло, именно в этот момент очередная волна поднимала корму. Тогда Таруси отталкивался ногами от днища и нырял, стараясь отплыть подальше. Такой маневр он повторил несколько раз, но в конце концов ударился обо что-то и почувствовал в плече острую боль, будто кто-то полоснул ножом. Едва он вынырнул, как огромная волна подхватила его и бросила на корму. На этот раз он больно зашиб спину. И, наверное, оцарапался, потому что спину защипало от соли.
Силы были на исходе. Таруси напряг всю волю, чтобы не потерять сознание. Сейчас он не думал ни о чем — просто боролся за жизнь. Ему неоткуда было ждать помощи, рассчитывать он мог только на самого себя. Он сам сжег за собой все мосты. И сделал это намеренно, чтобы в минуту слабости отрезать пути к отступлению. Конечно, он мог сделать так, чтобы катер не уходил, обождал невдалеке от фелюги. Подстраховал бы, так сказать, его. Но тогда он потерял бы свою целеустремленность. Одним глазом смотрел бы вперед, а другим — косился бы назад. Это неизбежно расслабляло бы его, вселяло бы неуверенность в своих силах. А теперь он уже не мог колебаться. Просто не имел права. Даже мысли не должен был допускать об отступлении. Он сам избрал эту дорогу, по которой мог двигаться только вперед.
И Таруси боролся. Он вцепился в корму, стараясь, чтобы волны не снесли его. Но как он ни сопротивлялся, волны все же одолели его. И это поражение принесло ему в конце концов победу. Огромный вал захлестнул судно, и оно сильно накренилось именно в ту сторону, куда отнесло Таруси. Вода хлынула через борт, и судно накренилось еще больше. Таруси, улучив момент, быстро подплыл и, сделав небольшой прыжок, цепко ухватился за край борта. Но у него не было сил, чтобы тут же подтянуться. Пришлось ждать, когда судно выпрямится. Фелюга накренилась на другой бок, и Таруси, слегка подтянувшись, кое-как перевалился через борт. Он распластался на палубе и лежал с закрытыми глазами до тех пор, пока не прошло головокружение. Все это он делал инстинктивно, подчиняясь внутреннему голосу, который подсказывал ему, что надо отдохнуть, чтобы снова восстановить силы. Головокружение прошло. Он чувствовал, что и силы, пусть даже жалкий остаток их, постепенно возвращаются к нему. Но эта проклятая тошнота! Его столько бросало на волнах, он столько наглотался воды, соли, что его выворачивало наизнанку. Не только глотать слюну, которая от жжения внутри казалась ему пресной, но даже дышать было трудно. Вцепившись до боли в ногтях одной рукой в доску, он будто вдавил свое тело в палубу, стараясь как можно дольше сохранить такое положение, чтобы разгуливающие по палубе волны не смыли его обратно в море.
Наконец, почувствовав себя в силе, он медленно поднялся, сначала на четвереньки, потом — уже более уверенно — на обе ноги, и, держась одной рукой за планшир, а другой — за свисавший с мачты трос, стал осторожно продвигаться к корме, одновременно осматривая палубу в надежде найти на судне хоть одного живого или мертвого человека.
И Таруси увидел человека… Жив он или мертв, трудно было сразу определить. Он привалился к планширу, крепко стиснув в руках румпель. Таруси подошел поближе, склонился над ним и вдруг вскрикнул от неожиданности:
— Живой!
Недвижно застывшие глаза Рахмуни, устремленные куда-то в пространство, замигали, посиневшие губы шевельнулись, из его полуоткрытого рта вырвался не то стон, не то хрип, и голова его беспомощно упала на грудь. Казалось, что он специально берег жалкий остаток сил до тех пор, пока кто-нибудь не появится на судне, чтобы на его глазах испустить дух. Ноги его вдруг распрямились, тело обмякло, и только руки, словно они закаменели в нервной судороге, крепко сжимали румпель.
Таруси осторожно приподнял голову. Рахмуни!.. Глаза его были закрыты. Губы не шевелились. Дыхания не слышно. Но, приложив ухо к его груди, Таруси услышал слабое биение сердца. Значит, жив еще. Теперь задача — как удержать еле теплившуюся в нем жизнь? Прежде всего надо перенести его вниз, в каюту. Может быть, там найдется какая-либо одежда. Или хотя бы сухая сеть. Да, но кто станет у румпеля? Когда руки Рахмуни разожмутся, судно опрокинется. Вот когда Таруси пожалел, что не оставил катер. Не хотел подвергать риску своих товарищей. Какая непростительная ошибка! А теперь за это должен расплачиваться жизнью человек, который сделал все возможное и невозможное, чтобы победить смерть. Ради его спасения Таруси не пожалеет своей собственной жизни. Как грешник в порыве раскаяния, он готов был размозжить себе голову. Он дорого заплатил бы за то, чтобы жена и дети Рахмуни увидели его живым.
Как утопающий перед тем, как сделать последний вдох, он с отчаянной надеждой еще раз обвел взглядом все вокруг. На разбитой палубе только они двое. Волны перекатываются через палубу, бьют судно в борта, швыряют его в разные стороны, бросают с одного гребня на другой и обрушиваются на корму сверху, будто утрамбовывая его, прежде чем навсегда опустить в морскую пучину. А в бескрайнем просторе моря не видно ни корабля, ни паруса, ни лодки. Только рев волн, да свист ветра, да дальние раскаты грома, зловеще возвещающие новый ливень.
Встав на колени, Таруси осторожно разжал пальцы Рахмуни, потом одной рукой взялся за румпель, другой бережно обнял почти безжизненное тело и прислонил его голову к своей груди. Но что предпринять дальше, он не знал.
Шторм не утихал. Черные тучи, обгоняя друг друга, неслись над головой, опускаясь все ниже и ниже, будто черным саваном обволакивая затерявшуюся в нем фелюгу. Таруси с гневом поднял глаза к небу: «Почему ты такое безжалостное и жестокое? Почему ты так несправедливо? Нет, не ко мне! Почему ты так несправедливо и безжалостно даже к детям Рахмуни, которые ждут не дождутся своего отца? Неужели ты не сжалишься хотя бы над этими крошками и не сделаешь так, чтобы отец мог поцеловать их розовые щечки и погладить золотистые головки? Даже у каменного истукана и то смягчится сердце! Неужели ты, о небо, останешься глухим к этим мольбам?» Таруси с таким чувством произнес этот мысленный монолог, что ему на мгновение показалось, будто небо услышало или по крайней мере прислушалось к его мольбе, заставив замолчать дальние раскаты грома. Что ж, может быть, попытаться рискнуть — бросить на некоторое время румпель?