Паруса смерти
Шрифт:
— Тогда все просто. Сейчас вы вернетесь в дом, возьмете с собой самые необходимые вещи и с верной служанкой отправитесь в гавань. Вы легко найдете мой корабль, он стоит у основного пирса. Вас встретит мой слуга Роже.
— Я все поняла. Но мой отец… может быть, мне оставить ему записку?
Олоннэ на мгновение замялся:
— Очень короткую. Напишите, что просите у него прощения, и все. Никаких имен и прочего, вы меня понимаете?
Олоннэ подошел к девушке вплотную и осторожно взял за руки.
— Понимаю, — тихо ответила она.
Медленно наклонившись, капитан поцеловал дочь губернатора в теплые губы.
— А эта девушка…
— Какая девушка?
— Шика. Вы очень любили ее?
Олоннэ снова поцеловал Женевьеву.
— Я совсем ее не любил. Это она любила меня. В тот день я к ней даже не прикоснулся. Я предпочел ее убить, но не изменить своей любви.
Голова Женевьевы шла кругом, ее и пугало то, что говорил этот человек, и льстило ей. В состоянии легкой, приятной горячки она отправилась готовиться к побегу.
Глава пятая
Приступ ярости у господина де Левассера уже прошел, унеся с собою все силы. Губернатор сидел в крайне неудобной позе в кресле и тупо смотрел перед собой. Он был без парика, без камзола, в расстегнутой рубахе и рассеянно теребил пальцами седую шерсть у себя на груди.
В таком состоянии застал его Олоннэ, войдя в кабинет. Губернатор неприязненно посмотрел на него, его горю не нужны были свидетели. К тому же он еще не решил, как себя вести в этой ситуации. Еще слишком свежи были в памяти унижения, пережитые им во время предыдущего — мнимого — бегства Женевьевы. Может быть, и сегодняшняя выходка — всего лишь шутка из того же разряда.
— Прошу прощения, ваше высокопревосходительство, что осмеливаюсь… — осторожно начал гость, предупредительно при этом кланяясь.
— Ну, раз осмелились, так продолжайте.
— Дело в том, что мне все известно.
— Что именно, черт побери!
— Что мадемуазель Женевьева и капитан Шарп…
— А откуда вам это известно?! Вас что, тоже известили письменно?!
— Вот по поводу источника я и пришел с вами поговорить. Если принять надлежащие меры, то наверняка удастся избежать ненужной огласки. Надо представить все не как бегство, а как заранее запланированную и согласованную с вами прогулку, вы меня понимаете?
— Вас-то я понимаю, я не понимаю Женевьеву, это меня и мучает больше всего. Я и так был согласен на этот брак. Раз у них все так славно складывается — пусть! Но зачем было убегать?!
Олоннэ пожал плечами:
— Может быть, она все же боялась, что вы ей откажете.
— Но ведь она могла со мной поговорить, а она мне не сказала ни слова! Она не знала, что я не против, но могла бы спросить.
— Да, странно.
— Более чем. И этот рыжий негодяй, его действия для меня вообще загадка. Он не мог не видеть, что я отношусь к нему благосклонно, почти по-отечески, я доверил ему план похода на Маракаибо. Какие ему еще были нужны доказательства моего расположения? Кретин! Дверь открыта настежь, но в нее все равно нужно вломиться!
Губернатор снова принялся расцарапывать свою грудь, преодолевая приступы удушья.
Олоннэ поправил перевязь, на которой держалась его шпага, и сел поудобнее.
— Но, взглянув на это непредвзятым, не отцовским, так сказать, глазом, нельзя не заметить, что все устроилось самым удачным образом.
— Что? — болезненно и недоуменно искривилась физиономия губернатора.
— Молодой человек и девушка страстно влюблены друг в друга, родители в принципе не склонны препятствовать их браку. Они воссоединяются. Что тут плохого? Правда, делают они это способом, вызывающим определенные нарекания. Но не следует ли им это простить?
Господин де Левассер, нахмурившись, задумался и потом вдруг саркастически усмехнулся:
— Мне казалось, что вы-то как раз должны были бы быть огорчены случившимся.
— Я…
— А вы проявляете столько великодушия, что это вызывает подозрения. Впрочем, объяснение, кажется, есть.
Губернатор взял со стола лист бумаги.
— Вот это письмо. Ирландец просит включить вас в экспедицию, даже частью власти готов поделиться. Как я понимаю, вы продали мою дочь ему в обмен на это право.
Олоннэ резко встал:
— Не говоря уже о том, что данное предположение для меня оскорбительно, оно не имеет под собой никаких оснований. Как я мог «продать» то, что мне не принадлежит? Вы сами имели честь наблюдать, как относится ко мне мадемуазель Женевьева.
— Почему же он тогда ходатайствует о вас? — Губернатор потряс письмом в воздухе.
— Я просто убедил его, что одному ему не справиться.
Увлекшийся было разговором господин де Левассер снова опал в кресле.
— Шарп жаден, как и все вы, не думаю, что есть на свете слова, при помощи которых его можно уговорить добровольно отказаться от половины добычи. Но это сейчас меня мало интересует.
— Извините, ваше высокопревосходительство, но я все еще жду.
— Чего это вы ждете?
— Когда вы спросите меня, откуда я знаю то, что я знаю.
— Ну и?..
— Мне все рассказал падре Аттарезе.
— Эта старая ехидная лиса! Как же, во-первых, он мог узнать? А кроме того, я не верю, что такой человек может проговориться. Да и где вы с ним могли увидеться, капитан?
— В церкви. Я католик, как вам известно.
— Ничего мне не известно.
— Сегодня, явившись в храм — иногда даже у меня возникает в этом потребность, — я заметил там несомненное оживление и определенного рода суету.
Губернатор, не скрываясь, зевнул:
— И что?
— Я расспросил служек и узнал от них, что идет подготовка к очень пышному венчанию. Замуж готовится выйти девушка из самого благородного семейства. Она, правда, протестантка, но, как говорится, Париж стоит мессы!
— Какой еще Париж! — махнул рукой его высокопревосходительство, но тут же на его лице появилось озабоченное выражение.
— А капитан Шарп, между прочим, тоже католик.
В глазах губернатора загорелись тревожные огоньки, он зашевелился в кресле, как будто оно внезапно стало неудобным.