Паруса смерти
Шрифт:
Под командованием Олоннэ к моменту окончания боев оставалось четыре корабля, а под командованием Шарпа — вдвое меньше. В таком же примерно соотношении разделились и флибустьеры. Но тут офицеры и матросы ирландца вспомнили, что еще до отплытия с Тортуги было решено делить все добытое поровну между командами эскадр.
Люди Шарпа говорили: нас вдвое меньше, это потому что мы были в самых опасных местах, потому что именно мы дрались со всем испанским флотом у мыса Флеао, когда все ныне здравствующие спокойно сидели в засаде. И по уговору, и по справедливости нам полагается половина денег.
Люди Олоннэ отвечали им, что погибло у них так много народу потому, что они не умеют толком держать оружия в руках. Нет никакой особой доблести в том, чтобы подставить свой лоб под испанскую пулю. Получается, если принять логику людей Шарпа, чем хуже воюет капитан, чем бездарнее сражается команда, тем больше они все должны получать денег из общей добычи.
Аргументы и той и другой стороны имели под собой основательную почву, а в таких ситуациях сторонам бывает особенно трудно договориться.
Иногда и совсем не удается.
Вдруг все ощутили, что в воздухе Гибралтара кроме запаха пожарищ и вони гниющих трупов появилось еще нечто. Это было предчувствие беды.
Все понимали — назревает столкновение. Город постепенно разделился на две части. Люди Олоннэ предпочитали не бывать в северных кварталах и в районе рынка. Корсары Шарпа и Баддока почти не заглядывали в южную часть Гибралтара.
Говоря трезво, у Шарпа не существовало шансов на общую победу, и он сам готов был пойти на какой-то разумный компромисс, но его головорезы оказались на это не способны. Когда они представляли себе, от каких сумм им придется отказаться, пойди они на условия «южан», зубы у них сами собой начинали скрежетать, а руки хватались за рукояти шпаг и пистолетов.
Сдерживало и тех и других одно — болезнь Олоннэ. Сразу после взятия города его свалила очень прилипчивая и жестокая лихорадка. Целую неделю, сотрясаемый мучительным ознобом и сжигаемый не менее мучительным жаром, капитан провел в беспамятстве, то закутанный в одеяло, то разметавшись на ложе.
Доктор Эксквемелин, главный медик эскадры в этом походе, применил к больному все имевшиеся в его распоряжении средства. Успеха не достиг, более того, он никак не смог повлиять на течение болезни, получалось так, что лекарства сами по себе, а лихорадка сама по себе.
Стали понемногу готовиться к тому, что придется что-то решать без участия Олоннэ. Собственно, Шарп и Баддок прибыли в патио бывшего дома алькальда города Гибралтара, чтобы еще раз (может быть, последний) попробовать закончить дело миром. Положение ирландца и его помощника было хуже не придумаешь. Согласиться на условие Воклена, ле Пикара и Ибервиля они не могли, их собственные головорезы оторвали бы им головы.
А предлагали те только одно: каждый из участников похода получает денег поровну, вне зависимости от того, к какой эскадре он принадлежит.
Не могли Шарп и Баддок уговорить вышеназванных господ принять те условия дележа, что считались справедливыми среди их людей.
Молчали они сейчас от того, что из-за стола, за мгновение перед тем как мы обратили на него свое внимание, встал доктор Эксквемелин, чтобы осмотреть больного.
Все замерли в надежде, что он, вернувшись, скажет: Олоннэ лучше. И тогда можно будет отложить все неприятные вопросы до его выздоровления.
Тишина стояла неприятная.
Ибервиль задумчиво ковырял ножом столешницу.
Шарпу это не нравилось. Не потому, что ему было жаль стол. Обнаженный нож француза казался ему той искрой, из которой может вспыхнуть пламя братоубийственной резни.
Распахнулась сводчатая дверь, за которой располагалась спальня капитана, и появился доктор. Уже по тому, как он шел, можно было понять: ничего хорошего не скажет. Остановившись у середины стола и оглядев всех своими выпученными рачьими глазками, он сказал:
— Без изменений. Человек не может так долго находиться в бессознательном состоянии. Мне кажется, завтра или послезавтра капитан Олоннэ умрет.
И тут прозвучало:
— С какой это стати?
Трудно оказалось узнать стоящего в дверях человека, но невозможно было не узнать этот голос.
— Капитан? — прошептал доктор, хлопая глазами.
— Капитан! — воскликнул Ибервиль, вонзая с размаху свой нож в каравай хлеба.
Остальные просто весело засмеялись. С огромным облегчением.
Шарп вытер со своего веснушчатого лба испарину.
Довольно уверенно переступая исхудавшими ногами, Олоннэ подошел к столу, сел на свое место во главе его и подтащил к себе кувшин с вином. Понюхал.
— Малага. А нет ли рома?
Эта реплика вызвала еще большую бурю восторга.
Кроме бутылки рома Олоннэ потребовал себе чистое, насколько это возможно, полотенце и новую одежду. Затем он разделся и велел бросить в огонь пропотевшую рубаху и панталоны.
— Только снимите с огня поросенка, иначе его нельзя будет потом есть.
Капитан смочил ромом полотенце и тщательно обтер свое сильно исхудавшее тело, после чего облачился в принесенное Роже белье, кожаные штаны и куртку. Остатки рома влил в рот.
Усевшись на свое место, Олоннэ сдвинул к краю каравай хлеба и положил на стол руки.
— Теперь расскажите, что тут у вас происходит.
Никто не решился ответить прямо. Даже капитан Шарп, который мог считать себя ровней по своему положению Олоннэ.
— Я догадывался, что главные неприятности начинаются после победы, но надеялся, что нам удастся избежать этого правила. Зря надеялся.
Шарп сумел-таки перебороть смущение:
— Я как раз и пришел сюда, чтобы договориться. Кому нужна драка между командами! Если мы не разделим по справедливости деньги, испанцы соберутся с силами и разделаются с нами.