Паруса смерти
Шрифт:
— Чужеземец, — говорил он, — мы долго совещались, решая твою судьбу, но поскольку мы не пришли к единому окончательному выводу касательно твоего происхождения и появления на нашей планете, поскольку в преданиях нашего народа нет описания встреч с людьми, подобными тебе и утверждающими, что они явились из другого мира, и нам не с чем сравнивать, и поскольку наше государство — противник всяческого насилия, кроме того одного его вида, о коем тебе будет сообщено, мы решили оставить право выбора за тобой. Мы поведаем тебе об устройстве нашего государства, о его тайне, о его главном законе, и ты сам сможешь выбрать — кем стать.
Я не знал, как мне нужно было себя вести и что говорить. Сидящий замолк, и опять воцарилось тягостное молчание.
Внезапно один из приведших меня жрецов положил мне руку на плечо, и мы отправились. Опять началось завораживающее кружение по коридорам. Молчаливость и таинственность моих сопровождающих меня уже не столько пугали, сколько утомляли. В тот момент, когда я подумал, что путешествие наше будет вечным, оно закончилось. В небольшой каменной келье мне указали на встроенные в каменную кладку одной из стен окуляры. Я приблизился к ним, неуверенно оглянулся на своих стражей — меня можно было понять, ведь тайна этого странного народа могла оказаться отвратительно ужасной!
Наконец я пересилил себя и припал к окулярам. Ничего ужасного не произошло; не сразу, но все же я понял, что именно я вижу. Это был зал, скорей всего трапезный, некоего дворца. Даже если опустить различия между нашей архитектурой и селенитской, можно было со всей определенностью сказать, что это именно дворец, причем дворец роскошный. Об этом говорили и изумительной красоты мозаики на стенах, и причудливая лепнина, и вымощенный блестящим камнем, с соблюдением сложного рисунка, пол. Колонны, поддерживающие потолок, были своеобразно убраны золотыми пластинами. Свет солнца, проникая в искусно устроенные под потолком окна, сдержанно освещал все это великолепие.
Правда, первое впечатление беззаботной пышности и благополучного богатства постепенно начинало смущаться кое-какими деталями, которые разглядели опомнившиеся от первого восторга глаза. Отчего-то золототканый занавес, отгораживавший дальнюю часть золы, надорван у верхнего края и сильно заляпан бурой гадостью у нижнего; в мраморном углу, под героической фреской, куча, если присмотреться, битой посуды, рядом — грубый измочаленный веник. На громадном, величественном столе благороднейшего дерева поблескивает лужа непонятного происхождения, а в ней — обрывки, огрызки то ли еды, то ли чего-то еще более отвратительного. Под столом несколько огромных корзин; из них торчат горлышки бутылок, хлеб, колбасы, фрукты и прочее в том же духе. Можно было бы долго изучать эту воистину загадочную картину, если бы не важное событие — появление человека. Он появился из-за занавеса, тяжело шаркая кривыми волосатыми ногами в стоптанных, но расшитых золотыми нитями туфлях. На нем кое-как висел богатый засаленный халат, вяло подвязанный на животе золотым поясом с истрепанными кистями. Халат приоткрывал бледную, старческую грудь; волосы появившегося были всклокочены, лицо выражало что-то среднее между страданием и раздражением. Он дошаркал до стола, присел на скамью рядом с ним, огляделся и вдруг страшно заорал. Речь его была, может быть, и членораздельной, но совершенно непонятной, хотя в ней и мелькали отдельные знакомые словечки. Он явно кого-то звал, звал длинно и нетерпеливо. Наконец призываемая им появилась. Ею оказалась довольно молодая и миловидная особа. Ее туалет тоже нес следы недавнего очень продолжительного и нелегкого сна. Она мрачно покосилась в сторону вопившего и что-то выпалила в ответ. Потом подошла к столу и вытащила из-под него тряпку, комком бросила в лужу, занимавшую центр стола, и стала брезгливо сталкивать жидкость на пол, при этом она морщила нос, из чего я заключал, что жидкость дурно пахла. Старик опять начал орать — никому бы не понравился такой способ домашней уборки, но не всякий стал бы так из-за этого переживать. Девица мгновенно взвилась, швырнула тряпку в старика, достала из-под стола корзину со снедью и грохнула на стол, предлагая крикуну закусить, а сама, размахивая руками и выкрикивая проклятия, удалилась за золотой занавес.
Я на мгновение оторвался от этого зрелища и оглянулся на своих спутников. Их лица не выражали ничего, они даже не смотрели в мою сторону. Когда я вернулся к созерцанию завтрака в запущенном дворце, то увидел, что возле стола находится еще несколько человек, надо понимать, родственники старика или домочадцы. Все они выглядели нехорошо, нездорово — мужчины были не выбриты, женщины — не причесаны, все одеты кое-как, явно, что только-только покинули свои постели. Они неторопливо, без всякого удовольствия ели, доставая многочисленные продукты из расставленных на столе корзин. Появилась давешняя девица, тоже уселась за стол и потащила к себе корзину с фруктами. Старик, бывший, судя по всему, главой семейства, сделал ей замечание, она показала ему язык, он гнусаво запричитал, очевидно обличая нравы молодежи, и кто-то из парней ударил хамку по подбородку, она больно прикусила язык и вскочила, зажимая рот обеими руками, что-то мыча и пританцовывая от обиды и ярости. Все сидевшие за столом хрипло и весело захохотали.
Я снова отвернулся, и один из жрецов сделал мне знак следовать за ними. Я подчинился и через несколько сот шагов оказался рядом с узкой бойницей, открывшей мне внутренность ещё одного роскошного жилища. Я сообразил, что мы путешествуем внутри стены, окружающей центральную часть города. Картина, увиденная мною, мало чем отличалась от предыдущей. Сопровождавшие меня жрецы получили, видимо, строгое указание от своих старших братьев и поэтому постарались, чтобы я увидел многое. Мы переходили от одного тайного окуляра к другому в течение нескольких часов, я увидел десятки жилищ, горы роскоши и пропасти несчастья; океаны изобилия и бездны отчаяния; меня ужаснула картина полного вырождения человеческих качеств на фоне мрамора и золота. Уже в самом начале этой необычной демонстрации меня стали одолевать различные мысли. Что это за мир за каменной стеной? Что за селениты заключены в этом гигантском каменном узилище? А может быть, и не заключены, а сами там укрылись? Несомненным было то, что они отличаются от тех селенитов, которых я имел возможность и удовольствие наблюдать по эту сторону стены. Они несли на себе черты всех вообразимых и невообразимых пороков. Сколько уродов я увидел за несколько часов, сколько толстяков, параличных, бьющихся в падучей, прокаженных, сколько грустных, сварливых, нечистоплотных и странных существ! Как невообразимо было их поведение и отношение друг к другу! Среди них встречались, правда, здоровые на вид и даже красивые особи, но крайне редко… Язык их довольно сильно отличался от обычной селенитской полулатыни, и я его почти не понимал. Я так и не смог решить, можно ли их отнести к какому-нибудь иному племени, отличному от того, что живет вокруг стены.
Этот вопрос был первым, который я задал жрецам, когда меня привели в зал с каменными сиденьями и сказали, чтобы я спрашивал обо всем, что мне непонятно и интересно. «И да и нет», — ответили мне. Когда я выразил неудовлетворенность таким уклончивым ответом, мне рассказали древнюю селенитскую легенду об одном богопреступном селените, который нарушил древнейший завет, заповеданный богами первым селенитам, и вступил в брак с холоднокровным чудищем, обитавшим в глубинах омывавшего остров океана.
И от этого селенита, по преданию, и пошло странное и вредное племя с рыбьей кровью, внешне его представители ничем или почти ничем не отличались от обычных селенитов, но на самом деле были в глубине своего существа хитрыми, жадными, коварными и неутомимыми в своих кознях. Они не поселились отдельно в какой-нибудь всем известной деревне, а, наоборот, постарались раствориться среди селенитов, смешивая свою рыбью кровь с благородной кровью исконных жителей Луны. При этом они ненавидели хозяев планеты, но до определенного времени считали нужным скрывать свою страшную природу. В результате на Луне оказались два внутренне несовместимых, но тесно переплетенных народа.
Я подумал, что на Земле тысячи народов и они переплелись как нельзя более тесно, но никто в этом не видит корень тех зол, что истязают испокон века население планеты.
Мне продолжали рассказывать. Я узнал, что с момента появления рыбьего народа среди селенитов Луна стала стремительно преображаться, ибо рыбья кровь способствует разного рода головоломным и на первый взгляд полезным выдумкам, облегчающим труд крестьянина и ремесленника. Я узнал, что Луна очень древняя планета, много древнее Земли, и что здешний народ знавал периоды необыкновенного могущества и самого невообразимого разнообразия жизни и изобилия. Я слушал и не мог, как ни старался, представить те механизмы и устройства, которыми обладали в свое время селениты. Я верил и не верил описанию успехов селенитской медицины, которые давали возможность постигать немыслимое блаженство и долголетие. Оказалось, что успехи наук слишком дорого обошлись и Луне, и ее жителям; селениты, бездельничая, занимаясь искусствами и потворствуя своим страстям, привели планету к упадку, жизнь зашла в тупик, общество превратилось в грязную помойку, появились невиданные болезни, начались дикие войны, открылись неописуемые преступления, казалось, некому было их обуздать, мир стоял на краю гибели. Тогда жители Луны на самом краю бездны остановились и задумались, попытались что-то предпринять. Но никакие рецепты, теории и жертвы не приносили результатов. В рецепты вкрадывались ошибки, теории незаметно и страшно извращались, жертвы, приносимые народом, вели лишь к усугублению ужасов. И тогда обратились к этой легенде и поняли, что всему виной — рыбья кровь.
— Что же было дальше?
— Я тут же спросил об этом, коллега, и не поверил своим ушам. Они просто собрали всех без исключения людей с рыбьей кровью — а заражен был примерно каждый десятый — и поместили их в заключение, изолировали от остальных селенитов.
— А вы не разузнали у них, что это было за плавучее чудище? Как оно выглядело и как человек мог с ним совокупиться? С точки зрения современной науки легенда выглядит путаной.
— О коллега, я уверен, что во вселенной есть много такого, что с точки зрения нашей науки покажется или несуществующим, или путаным. Но вернемся к рассказу. Заключение, в которое были помещены селениты с рыбьей кровью, было не слишком мучительным, ибо насилие и убийство, в общем, не в натуре коренных жителей Луны. Они стремились прервать возмущающее, соблазняющее действие рыбьей крови, отгородившись от нее во всех смыслах. Для этой цели подошла старинная и громадная крепость, занимавшая издавна центр города. Туда свезли всех узников и прервали с ними всяческое общение. Крепость была очень большой, там без всякой тесноты с удобствами могли разместиться несколько десятков тысяч человек. Постепенно селениты оставили свои грязные и злобные механизмы, зарыли их в землю или бросили в океан, вернув их тем самым чудищу, которому они были обязаны своим появлением, и вернулись в покинутые деревни, к естественному труду, теперь ничто не мешало им заниматься, не замутняло сознание, не будило вредных страстей. Неуклонно, хотя и очень медленно, жизнь на планете стала выправляться, очистились реки и озера, окрепли леса, заколосились пашни, отступили повальные болезни, счастье посетило дома селенитов. Новые поколения почти ничего не знали о городе и тех, кто был за стеной; постепенно у них вырабатывался мистический страх перед образом стены и уважение к касте жрецов, хранителей завета, и храмовой страже, охраняющей мир от вечной заразы, копошащейся в крепости, пожирающей бесконечную дань и всегда готовой вырваться наружу. Поскольку работать все приучились очень много, то избыток производимых продуктов и изделий, под видом этой самой дани, и отправлялся в крепость, где шла своя странная, даже жуткая, на взгляд простого селенита, жизнь. Племя лукавой рыбьей крови получало все: и пищу, и ткани, и драгоценности в самом немыслимом изобилии. Все, кроме одного — власти. По каким правилам и обыкновениям развивается их жизнь, никто, даже сама храмовая стража, в точности не знает. Никакого, НИКАКОГО общения не происходит, ибо с племенем рыбьей крови нельзя вступать в диалог, достаточно заговорить хотя бы с одним, из спора невозможно выпутаться, а в сердце чувствительного селенита неизбежно поселяется жалость. Стоит хотя бы одному селениту ввязаться в разговор хотя бы с одним носителем рыбьей крови — и стена, с таким трудом воздвигнутая, рухнет, и все начнется сначала. Настроения и устремления рыбьего племени сейчас непонятны и неизвестны, можно только заметить, что это физически и нравственно деградирующий народ — многовековое даровое изобилие не проходит бесследно. Кажется, у них есть нечто похожее на власть, но они по самой своей природе ненавидят любую власть, кроме таинственной, скрытой, любое публичное, открытое государство им противно, как гласят старинные предания. Изменилось ли что-нибудь сейчас, установить не удается, никто не исследует всерьез состояние их жизни, наблюдательные амбразуры устроены таким образом, чтобы любой, только зарождающийся бунт в тот же момент был пресечен. Попытки в одиночку покинуть крепость, предпринимавшиеся в незапамятныe времена, пресекались с такой жестокостью, что теперь не повторяются чаще, чем раз в десять — пятнадцать лет. Б общих чертах известны две теории, вернее, два поверья, владеющие разумом жителей страны горького изобилия. Первое гласит, что не они, окруженные стеной, находятся в заключении, а, наоборот, те, кто вокруг, то есть селениты. Что работяги-селениты воздвигли эту стену, отделяя город-храм от своего низкого, ничтожного мира, и поклоняются жителям крепости-храма как живым божествам, о нем свидетельствуют и безумно щедрые, регулярные подношения. Другое поверив считает продукты и изделия, доставляющиеся из окружающего мира, не подношениями, а кормежкой, и что их всех, окруженных стеной, просто откармливают для того, чтобы рано или поздно сожрать. Они как-то вычисляют определенные дни, которые, по их поверью, должны стать роковыми, и тогда за стеной намечаются жуткие волнения…