Парусная птица. Сборник повестей, рассказов и сказок
Шрифт:
* * *
– Ты бы не путался под ногами, Осот! Иди к деду!
По всей опушке горели костры, превращая в пепел кору и сучья, превращая хмурое утро в яркий весенний день. Десятки вил выбрасывали из ям подгнившее сено, десятки тяпок рыхлили землю, перемешивая ее с пеплом. Дед сидел в стороне, на белой и твердой его ладони лежали два десятка желудей.
– Погнали тебя? Садись… Они торопятся. Припозднились мы с новым домом для молодого Вячки.
Мальчик сел рядом – на свежеспиленную колоду. Дед перекатывал на ладони желуди, будто любуясь блестящими боками и крепкими
– Глубокие корни, – бормотал дед. – Всю бы Цветущую зарастить дубами, да ведь и землю надо поберечь. Она всем корням дает силу, и если много тянуть – истощится и высохнет. Вот мы дом здесь вырастим – потом долго, долго опушку надо будет сдабривать… Этот мне не нравится, – он уронил под ноги самый маленький и тусклый желудь. – Выпил я сегодня, Осот. Выпил, ты меня прости. Нелюди, говорят, уплыли на своих кораблях, только ветер свистел. А не уплыли – так уплывут… Нехорошо трупом землю удобрять. Кто знает, что на тех полях вырастет… Нелюди ушли, веснаров им не одолеть. Вот так.
Мужчина поднялся, непривычно тяжело, неуклюже.
– Выпил я… Ну да ничего, ты поможешь, если что. Тут стеречься не надо, пусть растет себе и растет, главное, чтобы ногу корнем не прищемило. Идем, Осот.
И побрел, сопровождаемый мальчиком, вдоль опушки. Наклонялся, клал каждый желудь в приготовленную для него, удобренную лунку, бормотал что–то, будто давая напутствие. Мальчик не отставал ни на шаг.
– Деда… дай мне хоть один.
– На.
Желудь лег в ладонь. Блестящий. С круглой серенькой шляпкой. Мальчик, встав на колени, сам положил его в землю. И вспомнил, как хоронили отца и мать – их тоже положили в землю, чтобы земные корни умерших соприкоснулись с небесными.
Мальчику было тогда четыре года. Поселок накрыло красной чумой, вымерла треть взрослых и половина детей. Осот помнил те дни – все плакали, и все говорили, что небесные корни тех, кто умер, теперь прорастут. И посадили людей в землю, засеяли целое поле, и над ними выросла роща…
Он завалил землей желудь, как засыпали могилы. Поднялся. Огляделся. Вокруг толпилась, в основном, ребятня – ровесники, с которыми он в последнее время ни во что не играл. Не до того было.
– Отходи! – крикнул низким солидным голосом. – Корнем прищемит!
Ребята отбежали подальше, а мальчик, встав перед похороненным желудем, набрал полную грудь воздуха…
И улыбнулся.
В рост. В жизнь. В смерть – и снова в жизнь.
Разлетелась земля, будто взорванная изнутри. Вырвался, как пружинка, зеленый росток, оброс листьями и уронил их, и снова оброс, и снова уронил, и так, утопая в груде пожухлой листвы, ринулся ввысь.
Зашевелились корни, расползаясь под землей. Мальчик отскочил и раскинул руки, удерживая равновесие. Содрогнулась земля – пустились в рост все желуди деда; мальчик не удержался и упал на четвереньки, не переставая улыбаться.
Его дуб закрыл хмурое небо. Раскинул ветки, касаясь дедовых деревьев, будто здороваясь с ними за руку. И дальше, выше, только сыпались на голову листья, только потрескивала кора да ухала земля, раздвигаемая корнями.
– Насосы! – крикнул дед.
Заскрипели
– Еще! – кричал дед.
Осот стоял, по пояс заваленный листьями, которые пахли лесом и жизнью. Иногда желуди, падая, били его по макушке, приходилось закрываться полами куртки. Десятки и сотни, рожденные тем единственным желудем, который мальчик своими руками похоронил – посадил? – в мягкую землю. В этот момент он впервые задумался, почему в его родном языке слова «посадить» и «похоронить» имеют единый корень…
– Хватит! – крикнул дед. – Осот, стой!
Ему не хотелось останавливаться. Ничего не было прекраснее этой могучей, быстрой и щедрой жизни, которая вырастала здесь из земли по его, Осота, воле.
Осот отступил на шаг. Обернулся; опушки не было. Огромные дубы закрыли небо, вокруг носились, вздымая тучи листьев, ошалевшие дети – и взрослые, похожие в своей радости на детей. Мерили обхватами стволы: где два с половиной, где три обхвата. Осот подумал, как жалко будет все это пилить, зато какой у Вячки будет замечательный, большой и прочный дом, и светлый, как чистая древесина…
Он с трудом выбрался из груды листьев. Травы здесь больше не было: земля под листьями устала, посерела и растрескалась. Осот вдруг вспомнил, будто бы безо всякой связи, дряхлые лица мертвых нелюдей, и его радость улетучилась.
– Деда…
– Чего тебе?
Их никто не слышал: все были слишком заняты дубовой рощей, и кучами листвы, и горами желудей.
– А если сделать… это … с человеком, я имею в виду, с настоящим человеком, у которого корни?
Рука мужчины сдавила его плечо. Мальчик вскрикнул от неожиданности.
– Не думай, – прошептал дед, приблизив внезапно покрасневшее лицо к лицу мальчика. – Даже не думай об этом. Наши корни в небе. Что будет с небом, если… ты ведь видел, что бывает с землей?!
* * *
– Наше расследование в тупике, мясоед. Ты ведь не можешь, в самом деле, идти по Светлым Холмам, из дома в дом, и спрашивать у каждого: не веснар ли ты? Не убил ли ты барона?
– Почему не могу? Кто или что мне помешает?
– Во–первых, тебе могу помешать я. Во–вторых… барон умер сутки назад: убийца давно ушел из поселка по торговым делам. Или уехал на сегодняшнем поезде – к Побережью, да хоть и в Некрай, где ты его не найдешь ни за что на свете. Ты упустил время, мясоед.
Он презрительно поморщился, открыл рот, собираясь что–то сказать – и вдруг так замер с открытым ртом.
Не то вспомнил важное. Не то понял нечто, недоступное мне.
– Что с тобой?
– Осот… – он впервые назвал меня по имени. – А ведь тот, второй веснар сделал это не из ненависти к барону. Он метил в тебя. Он хотел, чтобы тебя убили.
– Что?! – я поперхнулся.
– Фатинмер большой… очень большой, это правда. Но все на виду. Местные друг за другом присматривают, и подозрение падает на чужого. В тот день ты приехал один–единственный, как горошина на большой тарелке…