Пашкины колокола
Шрифт:
– Иди, сынонька! Иди, милый! Я уж думала, услышал мои молитвы всевышний. Дескать, все беды пережиты, отмучены. Ан нет, вот она, самая страшная!.. Иди, Пашенька! А то рябая ведьма и впрямь мне штраф выпишет. Когда ему являться-то?
– Завтра, мам.
– Ой, горюшко! Митю Запорожного и Костю Судакова убили, Клепикова Ваню ядовитым газом отравили! Сколько красавцев парней на всю жизнь изуродовали! И Колю Обмойкина...
– Молчи, мам, про этого гада!
– привстав на цыпочки, крикнул Пашка в ухо матери.
Та, продолжая крутить колесо "зингерки",
Снова привстав, Пашка крикнул, касаясь губами седых волос:
– Он - гад, мам! Рад, что Андрюху на войне покалечить могут, а то и убить! Такой довольный от этой повестки, ржет на всю улицу, словно жеребец бешеный! Он злой!
– Богатые, если до нутра копнуть, сынка, почти завсегда злые! ответила мать.
– Лютеют люди от больших денег. Деньги в них начисто убивают и доброту, и совесть.
– Андреева швея! Сколько разов повторять?
– гаркнула, вставая за конторкой, надзирательница.
– С разговорчиками брак гнать начнешь, да? Гляди, я у тебя кажный шов проверю! А ну, которые посторонние, брысь из цеху! Солдата-стражника на вас, лодырей, вызову!
Пашка побежал к двери: зачем мамке лишние беды? И так хватает! Теперь, поди-ка, сквозь слезы и нитку-иголку не увидит. Может, зря заранее растревожил?
До вечера оставалось порядочно времени, но Пашка не знал, чем занять себя. Тоска, какой никогда не испытывал раньше, горечь близкой разлуки с братом томили сердце.
Даже от верных дружков, от Витьки, Гдальки и Васятки, пытавшихся завлечь его игрой в козны, отмахнулся, ушел домой. Никого не хотелось видеть! Стыдно, но готов был заплакать, словно девчонка, завыть, как воют по ночам голодные, бездомные псы.
Но вышло иначе.
Неожиданно Андрей вернулся с завода задолго до конца смены. Кому-то другому, помимо Пашки, удалось передать в цех весть об очередном призыве заводских.
Не дожидаясь гудка, побросав инструменты, Андрей и с ним пятеро ровесников, кому предстояло завтра явиться в казармы, отправились в контору и потребовали расчета.
В конторе тоже знали о частичной мобилизации призывного года и не посмели перечить, подсчитали и выдали заработанное.
Даже сам управляющий, толстый и сытый, похожий на раскормленного кота, пытался сказать будущим воинам напутственное слово. Служите-де, ребятушки, царю-батюшке и отечеству православному со всем усердием и прилежанием! Бейте, не щадя живота, смертельного врага - германца!
Пересчитывая возле кассы засаленные трешницы и рублевки, Андрей громко, на всю контору - терять-то нечего!
– крикнул с веселой издевкой:
– Да заткни ты глотку, губошлеп жирный! Тебя бы туда, в окопы, послужить винтовочкой августейшему дармоеду! Это тебе не жареную индюшку серебряной вилочкой в "Славянском базаре" ковырять! То-то поглядел бы я, как после первого боя замаранные портки в ближней луже отмывать станешь! Десятки тысяч вас, таких жирных, на рабочем горбу галопом в рай едут! Пошли, ребята, нечего нам лакейскую бормотню слушать!
Словно оглушенные словами Андрея, боясь смотреть друг на друга, конторщики да и сам кот-управляющий оторопело молчали. Надо же посметь такое про российского самодержца! Нет, нет, они и не слышали ничего! Вперегонки скрипели перья, щелкали костяшки счетов.
О полученных призывниками повестках знали и в проходной и не пытались их задержать. Вместе парни дошагали до Серпуховской и здесь остановились возле бакалейного магазина.
– А что, парни? Не драпануть ли нам вместо царской армии куда-нибудь в темный лес, вроде соловьев-разбойников?!
– со смешком предложил Игнат Кузовлев.
– Не все ли равно, где погибать: на немецкой земле или в муромских лесах?!
Но Андрей остановил товарища, положив ему на плечо руку.
– Погоди, Игнат! Шутить у нас нет времени! Не в ту сторону зовешь, друг! Если всерьез говорить, у нас и на фронте работа найдется. Ведь и там тоже народ, только в шинели обряженный. Он там и полуслепой, и полуглухой: та же крестьянская и заводская голытьба! И еще добавлю: сбежать в муромский лес дело нехитрое, но жандармы сразу же наши семьи таскать по допросам примутся: объясните, такие-сякие, где ваши дезертиры скрываются?
Хмурясь, Кузовлев почесал в затылке.
– Это да!
– А им, Игнат, - продолжал Андрей, - матерям, женам да любовям нашим, им и так невмоготу! Голод, холод, работа непосильная! Да и дом, детишки каким грузом на них висят! Сколько мужиков на фронтах поубивали, газами пожгли-потравили, так нынче власти-то, слышал, даже в угольные шахты, под землю, стали баб на работу гонять. И учти: в первую очередь тех, у кого родные либо в бегах, либо под полицейским подозрением! Не так, что ли?
Ребята молчали.
– Нет, братцы, задача перед нами другая!
– снова заговорил Андрей. Хотя и не больно охота свою карточку под унтерский кулак подставлять, а надо идти в армию, нести туда слово правды! Рвут русский и немецкий рабочий друг другу горло - за что, ради чего? Чтобы немецкие крупны да российские Путиловы и михельсоны на пушечном литье, на бомбах-снарядах кровавые капиталы наживали?! Ведь солдат в армии словно за тюремной стеной живет! Ему, как послушаешь рассказы раненых, почти и неведомо, что в его деревеньке, на его заводе, вообще на родине происходит! В окопах его спереди проволока колючая стережет, а позади генералы, офицеры да военно-полевые суды литой стеной поставлены. Правители изо всех сил стараются, чтобы правда-матка до солдатских ушей не достигала!
Андрей чуть помолчал.
– Давайте сговоримся так, ребята. Сейчас сложимся, купим чаю настоящего, конфеток сладеньких для девчат, пряников. И вечером собирайтесь ко мне. Приводите, ясное дело, и родных-близких. Поговорим напоследок обо всем всерьез! А то, возможно, из казарм разбегутся наши дороги по разным полкам-фронтам! Как, согласны?
– Само собой!
– хором отозвались товарищи.
Зашли в "Бакалею", купили, что подвернулось, сговорились о времени и разошлись.