Пасмурный лист(сб.)
Шрифт:
К счастью, на предприятиях не было рабочих, но разве это счастье будет повторяться каждый раз?..
Нет, она не страшится говорить, как ей не страшно молчание. Допустим, ей неудобно выступать в защиту «эксперимента 27» или против «сверхэкономического метода Румянцева», потому, мол, что первый – ее муж, а второй – уже десять лет в ссоре с ее мужем по не известной никому причине. Но правда для нее дороже, чем ссоры двух друзей. И разве она побоится выступить в защиту предложения инженера Румянцева?.. И разве она побоится молчать, испытывая удовольствие, что присутствует на обсуждении крупнейших вопросов современной техники?! Но молчать оттого, что оба инженера опять отсрочивают свои опыты, и говорить, и готовиться к выступлению на обычную
Кабинет словно вычерчен тонкой иглой ксилографа, иглой какого-то искуснейшего резчика по дереву. Полка с книгами, кресла, столы, две-три гравюры с морскими видами не существуют сами по себе, они лишь едва намечены, им предназначено поддерживать человеческую мысль, быть тоном в картине. И, что самое главное, никакого постановочного замысла при создании этого кабинета не существовало. Ксилография получилась сама собою. Предметы беспрекословно подчинились мысли человека, подчеркивали ее. И доцент пожелал, чтоб его мысль была равной мысли Хорева. Он желал, чтоб инженер полностью понял его. Поздоровавшись, Сергей Сергеич сказал:
– Я шел сюда не без смущения. Мне припомнился первый закон Ньютона. Каждое тело пребывает в покое иди совершает равномерное движение по прямой линии, если на него не действуют никакие силы. Я мало знаю технику, любя и уважая ее. И как мне ее не уважать? Всю жизнь я сидел в литерной ложе у самой сцены западноевропейской литературы, наслаждаясь великим зрелищем творчества. А теперь? Ложа осталась, а сцена заполнилась призраками из мрака с пустыми тыквами вместо голов. Со сцены несется запах сжигаемых трупов – людей и книг, крики грабителей и расхитителей. Ужасно! Сцену надо очистить, и сцена очищается. Моим народом! При помощи техники, создаваемой моим народом. Мне ли не быть благодарным этой технике, этому народу? И вот, Гавриил Михеич, позволительно ли мне спросить? Я – доцент, скромный учитель, читаю лекции. Таких много. Я – ложка, при помощи которой студенты вкушают пищу науки. Но ведь студенты – сыны народа, и, значит, ложка исполняет очень полезную роль? И, значит, ей позволительно вопрошать? Так вот, я спрашиваю. На основании первого закона Ньютона, как объяснить, что тело «эксперимента 27» пребывает в покое? Разве на него не действуют, не воодушевляют никакие силы? Помните, что я, Гавриил Михеич, задаю вам этот вопрос не зря. У меня уже сейчас понизилось сердце, а если вы оставите меня без ответа, я совсем почувствую себя покинутым. Разумеется, если ваш опыт имеет значение военной тайны?..
Хорев сдержанно проговорил:
– Мы по-разному передаем людям тайну творчества. Я – машинами. Вы – поэзией. Я плохо разбираюсь в поэзии. Вы, по-видимому, плохо в машинах. Вряд ли мы столкуемся.
– Другими словами, – подхватил Сергей Сергеич, – народ наш льет пушки. И это не тайна. Но сколько, какие и где мы льем пушки – тайна.
Хорев молчал.
Сергей Сергеич проговорил:
– Простите настойчивость. Я только что от Румянцева. Он знаком с вашим экспериментом? Он отрицает элемент военной тайны в вашем эксперименте…
Хорев поспешно подавил на губах скептическую улыбку:
– А в своем?
– Механическая беспровальная цепная решетка для сжигания угля? И в другом оборудовании для котельных хозяйств… он допускает некие элементы военной тайны. Но он мне сказал: «Черта лысого немец украдет у моих кочегаров. А вас я приравниваю к моему кочегару». Ну, что вы на это скажете.?
Хорев молчал.
Сергей Сергеич свернул папироску. Развернул, ее. Хорев молчал. Безмолвствовала и жена его. Трое стояли вокруг тщательно отполированного письменного стола, крышка которого блестела,
– Или я ошибаюсь?.. Мне показалось, что вы, Гавриил Михеич, относитесь неприязненно к мнению инженера Румянцева. Он отзывается о вас с большой похвалой. И так как я психолог, и мне показалось странным, что три человека одновременно не пришли на «Макбета», я спросил. Он отрицает наличие какой-либо ссоры между вами.
Ольга Осиповна проговорила:
– Прямой ссоры не было.
Румянцеву трудно быть долго кому-нибудь приятным. Мы и убрали весла.
Хорев молчал. Он стоял как бы в оцепенении, массивный, как мачта с полными парусами. А в парусе стола отражалась повелительная и плотная его фигура. Капитан! Капитан дальнего плавания, куда направляете вы свой парус? В дыму, в аэрозолях? Вы, как ни странно, наслаждаетесь дымом. Чем больше дыма, тем эффектнее его фильтровать и коагулировать, или, говоря проще, превращать в дождь. Вы полюбили дым. Но ведь дым получается в результате старого технического порядка, в результате плохого сжигания топлива? Инженер Румянцев хочет улучшить сжигание топлива, уничтожить старый котельный порядок посредством решеток или чего-то там другого, что представляет собой некую небольшую военную тайну… А вы цепляетесь за старое, за старый порядок, хотя комната у вас новая. Развалившаяся система техники меняется, а вы хотите удержать ее в равновесии, Хорев! Вы испугались опытов инженера Румянцева!.. Вот что хотел сказать Сергей Сергеич, но, порабощенный повелительным видом Хорева, сказал другое, обращаясь к Ольге Осиповне:
– Убрали весла? Раздружились?
– Да, к сожалению. Он себя представляет вроде красивого цветка, хотя это мало к нему подходит…
– Ха-ха… Цветок? Нет, нет, какой же он цветок!
Хорев молчал.
– Мы его давно не видали, но все говорят, что он славолюбив и Мнителен. Ему и тогда все время казалось, что над ним посмеиваются. Он наблюдал окружающих настороженно.
– И сейчас наблюдает, Ольга Осиповна.
Сергею Сергеичу хотелось добавить, что он ощутил в комнате Румянцева запах водки. Он – пьет? Сидя за столом над чертежами своих котельных установок?.. Он ищет в водке то, чего недостает ему в жизни?.. А чего?.. Чего недостает?..
Сергей Сергеич сказал:
– Если уж начался разговор, разрешите его вести с полной ясностью. Аэрозоли над нами, но мы не должны сами-то гадить. Не так ли, Гавриил Михеич?
Хорев молчал.
Сергей Сергеич свернул и развернул папиросу. Ольга Осиповна тоже молчала. Ну и люди! С ними крепи паруса, доцент! Они привыкли молчать, а каково нам?.. Сергей Сергеич сказал:
– На чем мы, Ольга Осиповна, остановились? Ах, да!.. «Он наблюдает окружающих настороженно».
– Наблюдал.
– И наблюдает. Словно вся вселенная – котел, под которым он должен улучшить сжигание топлива. Работает он чудовищно. Вы знаете, до приезда сюда он был старшим инженером одного крупного донбасского завода? Котлы, котлы. Топливо, топливо. Экономия, экономия! Из экономии стремился, – когда пришлось увозить, – вывезти последний гвоздик и вместо гвоздика оставил немцам половину любимых своих котлов. Половину энергетического хозяйства завода!.. Уходя, немцы взорвали эту половину. Котлы!.. Кто не поймет неистовства Румянцева?
Сергею Сергеичу хотелось описать мокрое от слез лицо Румянцева. Он покинул его комнату полчаса назад. Лицо стоит перед глазами. Но, может быть, им неприятно это описание? Неприятно это не то сумасшедшее, не то пьяное бормотание. «Дочь – ввернется. Она поможет мне в работе. Она вырвется из плена. Я отомщу. Тысячи таких детей, миллионы погибли в войне…» Жена умерла давно. Внутри его огромная нежность. Он обрушил ее на свою дочь. И вместе с тем работает чудовищно. Котлы… А котлы-то и не вывез! Дочь увез, а котлы оставил. Теперь дочь исчезла. Он страдает. Ему кажется, что его все осуждают, – и за исчезновение дочери, и за гибель котлов. Ему трудно живется в этом городе, где случайно он встретил старых друзей… друзей, которые не разговаривают с ним.