Пасмурный лист(сб.)
Шрифт:
Впрочем, Хорев вообще мало говорит.
Сергей Сергеич сказал:
– Восстановление и подъем своей личности он должен найти в немедленном осуществлении своего опыта, необыкновенно облегчающего труд кочегара. Он сам кочегар!
Хорев молчал. Казалось, он занял вакантное место злого молчания, к которому давно стремился. И пусть ему, доценту, кажется! Что он лезет в душу, понукает? Хорев знает сам, что делает. И пусть понимает доцент, что его болтовню терпят из-за жены. Ольге хочется разобраться в том, что происходит, и она думает, будто этот болтун в состоянии ей помочь. Чушь! Низкое любопытство, подлая и пошлейшая болтовня!.. Вот что думал Хорев, когда молчал. Скулы его чуть-чуть покрылись потом: верный признак возбуждения, уклонения от нормы. Но что
– Ольга Осиповна! Нужны ли другие доказательства моей правоты?
– Нужны?.. Не думаю.
– Ведь вы были недавно в местах, освобожденных от оккупации. И быть, хоть косвенно, ответственным…
– Румянцев преувеличивает свою ответственность! Я говорю про котлы. Он вообще склонен преувеличивать. Впрочем, состояние его духа очень понятно нам…
И она обратилась к мужу, как позже определял Сергей Сергеич, «со сверхмерной интенсивностью». Сергей Сергеич наблюдал за нею сосредоточенно. С его стороны это не было зыбким и сонным любопытством. Это было кипучим и рокочущим делом его сердца. Она вслух спрашивала Сергея Сергеича, одновременно взором, спрашивая мужа. Не подменил ли ты, любимый мой, свой высокий и торжественный идеал чем-то, может быть, более удобным, но пагубным? Подменил, может быть, частью самого себя? Так, вместо науки для общества некий индивидуум закатывает науку для себя – и бывает очень доволен, курица!..
– Вам известно, стало быть, товарищ Завулин, что Румянцев совершенно приготовил свой опыт?
– М-м-м…
Доцент поиграл папиросной бумагой и, не свертывая папироски, опустил бумажку в портсигар. Что он знает? Он наг, гол и беспомощен в вопросах техники. Однако из разговора с Румянцевым доцент вывел заключение, что со стороны технической барьеров нет. Касаясь же психологической стороны: даже исчезновение жгуче обожаемой дочки не помешает удаче опыта. О, Румянцев поистине творец, кочегар и – гора!
Ольга Осиповна сказала мужу:
– Гаврюша, поневоле, право, становишься на ту точку зрения, что оба опыта…
– Вы, Ольга Осиповна, поддерживаете оба опыта – одновременно и немедленно? Произвести то есть? – вскричал Сергей Сергеич.
– Что – моя поддержка?
– О, не в меру застенчива! Ну, а вы что скажете, Гавриил Михеич? Вы ведь всегда в боевом порядке?!
Хотя Сергей Сергеич, бесстыдно почти, обкармливал Хорева цветами своего красноречия, инженер не сдавался. Жестко и надуто улыбаясь в жизнерадостные, как бы быстрокрылые глаза Сергея Сергеича, инженер отрицательно мотнул головой. «Ну и манеры! – подумал Сергей Сергеич. – Прямо грузовик какой-то. Вы хотите сказать: «Румянцев есть Румянцев. Его котлы и решетки – его дело. А мой „эксперимент 27“ – мое. Убирайтесь!»
Терпеливо перенося мотательные движения инженера, Сергей Сергеич упрямо следовал взятому им направлению. Он говорил сам себе: «Меня – срубите, но увлечь в сторону – никогда! Ну, я вас понимаю, Хорев. Ах, как бойко и щемяще понимаю. Если б вам так понимать Румянцева!.. И я защищаю и оправдываю вас, хотя вы напрасно отказываетесь. Ух, эта многажды воспетая взыскательность художника! Стремление доработать то, что давно доработано. Не стой режиссер над душой и не вырви из рук автора экземпляр пьесы, Шекспир до сих пор дорабатывал бы „Макбета“. Так и вы, Хорев. „Эксперимент 27“ пора произвести. А что касается мыса Нох, то тут разговор особый…»
Сергей Сергеич потому так долго рассуждал сам с собой, что не знал, как и приступить к особому разговору. В его воображении высился мыс Нох, море, берег и скалы цвета магния, тускло-фиалковое небо, в глубине суши – озерко, и над ним клубы дыма, и в нем – еле уловимые, блеклые оранжевые полоски, свивающиеся к концу дня в круги. Вообще-то название «оранжевая лента» дано доктором Афанасьевым. Местные люди называли это явление короче и выразительней: дышло, или чашка, или челнок… словом, что-то округлое. Говорят, стоило попасть вам в район озерка к вечеру, вдохнуть испарения, увидеть «дышло», как вы начинали шагать все быстрей и быстрей, описывая постепенно уменьшающиеся
Сергей Сергеич никак не мог согласиться с последним утверждением. Смерть – прельстительна? Никогда! Никак! Смерть – неизбежна?.. Ну, и что же? Ты предполагаешь шантажировать меня гнусной чернотой пропасти, развертывающейся за словом «смерть»? Я пугаюсь этого таинственного шума, гудящего где-то там, в темноте? Испуганный, замер я на краю пропасти? Да, я стою на краю пропасти, темной и массивной, как домна; и в тот момент, когда ты думаешь, что я валюсь в пропасть, я сверкающим словом, увесистым, как длинный лом, пробиваю летку, и слепящий вихрь раскаленного металла жизни льется из домны, жадно освещая таинственную пропасть. Жизнь побеждает! Она – бессмертна. Тьмы нет. По камням мы спускаемся на дно пропасти, к шумящему потоку. Мы спускаемся с напряженной жаждой исследователей…
Таковы были мысли, волновавшие Сергея Сергеича. Сердце его в груди стучало тяжело и звонко, словно пест в медной ступке, где толкут различные элементы и различные зерна жизни. Он сознавал, что не приличествует сейчас приступать со своими вопросами под нависшие брови инженера Хорева, как под яро опущенные рога быка, но если не сейчас, то когда?! Когда он узнает истину о загадке мыса Нох?.. Спрашивал он Румянцева. Тот ответил коротко: проплывал мимо на «Основателе», на берег не спускался, будучи болен. И сразу же вернулся к тоске о дочери: «Неонилочка, куда ты?., почему?..»
Сергей Сергеич сказал откровенно, без вступлений:
– Допуская даже факт счастливой смерти, сомневаюсь, чтобы счастье это настолько закреплялось в организме человека, что тленье было перед ним бессильным! Какая бессмысленная всепокоряемость! И когда?.. В условиях человеческого существования, которые еще совсем предиминарны! Я говорю, Гавриил Михеич, о смерти на мысе Нох…
– Ясно мне, – отрывисто и сурово произнес Хорев.
Сергей Сергеич обратился к Ольге Осиповне:
– В глубине мыса Нох вспыхнул пожар. Горели каменноугольные толщи. Земля нагрелась. Довольно крупная площадь вечной мерзлоты, которую геологи датируют концом плиоцена, оттаяла. Образовалось озеро глубиною до двухсот метров. Вода в нем была теплая. «Исследования последних лет показали, что в вечномерзлых толщах на протяжении многих тысячелетий сохраняются в анабиотическом состоянии зародыши, а возможно, и зрелые формы многочисленных мелких организмов – от водорослей и бактерий до мелких ракообразных, – прочел он по бумажке выдержку из „Общего мерзлотоведения“, труда, изданного Академией наук в 1940 году. – Среди этих форм, в количестве многих десятков видов, оживленных после тысячелетий анабиотического состояния, – безусловно, могут оказаться и инфекционные виды. Это последнее обстоятельство необходимо предвидеть при проектировании мероприятий, ведущих к деградации вечиомерзлотных толщ в широких пределах». Подчеркиваю: безусловно!.. А раз – безусловно, что ж удивительного, если в уродливом тумане, плавающем над странным озером на мысе Нох, могли появиться узкие оранжевые ленточки…
– Оранжевые? – воскликнула Ольга Осиповна.
– Врач Афанасьев, плывший на «Основателе», сказал, что он слышал об оранжевых…
Хорев вдруг захохотал печальным, как показалось Сергею Сергеичу, оловянным смехом:
– Ха-ха! Чушь. Ха-ха!.. Отрицаю малейшее правдоподобие! Xa-xa!
– Возможно, когда вы, Гавриил Михеич, посетили мыс Нох, явлений «оранжевой ленты» не наблюдалось. Но «Основатель», пристававший к мысу несколько позже…
– Он не видел четырех умерших, – буркнул Хорев. – Их уже похоронили. Счастливого пути, товарищ Завулин.