Пасмурный лист(сб.)
Шрифт:
Табак катышком упал в портсигар. Завулин прикрыл за собою темно-зеленую, цвета вишенника, дверь кабинета.
– Пустельга.
– Доцент? Ты преувеличиваешь.
– Воображает о себе: фантаст. На самом деле стелется по земле, как слепящий и вонючий дым.
Ей с детства мерещился образ человека, исцеляющего мир от болезней и войн. Ей мечталась: она помогает этому творцу. А он – помогает ей. Это – ее муж, друг, брат… И вот этот любимый сидит теперь против нее, положив руки на парус стола. Что ей – Завулин?! Впрочем, очень хорошо, что он есть. Пусть болтун, но она благодарна ему. Он указал ей на ее обязанность.
– Ты решила, Оля, завтра выступить на совещании?
– А ты вроде растерян?
– Защищать необходимость…
– И немедленное осуществление «эксперимента 27». Разве я тебе не жена? Кто лучше жены поймет тебя?
– Ты знаешь, противников у меня много. Им покажется смешным выступление жены в пользу экспериментатора…
– Экспериментаторов! Повторяю, я буду защищать оба опыта.
– Румянцева?
– Румянцева
– Я?
– Или лучше пойти мне?
– Надо ли идти вообще?
И тогда он повторил ей то, что уже много раз ей рассказывал:
– Затылок у него был большой, розовый и круглый, как тарелка. Я познакомился с ним в университетской библиотеке. Я смотрел на затылок. Розовость эту не прикрывали, а только оттеняли белокурые волосы. Смотрел и думал: «Какой уверенный и какой наслаждающийся счастьем жизни человек!» Я хотел тогда, возможно, больше увидать таких людей, напитаться ими, нагрузиться ими, чтобы в мир войти уверенным и гордым. Понравился мне и постоянный жест его – точно он вспарывает ножом, снизу вверх, какой-то мешок. Скорее всего, мешок с зерном. Казалось, он каждую минуту вскрывает мешки с зерном: питайтесь, веселитесь, творите. Он говорил, что молодость должна быть щедра, а старость – скуповата. Он раздаривал книги, одежду – и одеяла не имел, прикрываясь отцовским пальто. Мы поселились с ним в одном общежитии. В первый же день нашего совместного пребывания здесь он сказал: «Аэрозоли? Брось ты цепляться, брат, за ученые названия. Пыль есть пыль. Подует береговой ветер и унесет в сторону твои аэрозоли, как относит снег или человеческий голос. А попробуй-ка отнести в сторону мои котлы! Надорвешься, И выходит, – переходить тебе, дружище, в наш институт. Я уже забросил там насчет тебя удочку. Будем совместно работать? У, хорошо! И заметь, проблемы подчинения одного другому не ставится! Мы не звери, чтоб раздирать добычу. Мы ставим и выполним проблему дружбы. Вдвоем – мы разом! – и полное всемогущество над техникой. При известных условиях мы создадим такой мощный и экономный котел, что внутренность земного шара позавидует. Ты, как и я, мечтаешь помочь человечеству? Давай вдвоем?! Пары разведены! Скатерть накрыта. Пир жизни начинается. Иди! Вперед!» Пропитанный машинным маслом, круглоголовый, плечистый, он говорил раскатистым, приятным до слез голосом.
Я испытывал волнение. Еще секунда, казалось, и я запылаю, как смолистая щепа.
Но проходила секунда, и я примечал, что мое волнение исчезало. Румянцев искренне желал мне помочь, и это желание ослепляло его. Он был уверен, что я одолею неодолимое, неинтересное для меня. Наука о котлах казалась мне тиранством над человеческим разумом. Я содрогался при виде этих черных масс железа, а горы каменного угля наводили на меня скуку. Я высказал это Румянцеву. Он назвал меня дергающимся и щебечущим фантастом. Я промолчал. Мне не хотелось его хулить и порицать, но его темные, мерцающие глаза, его упрямый, круглый затылок казались мне глазами и затылком самого искаженного и запутанного фантаста.
Я не презирал мечтания, да и как обойтись без них в моей профессии? Я мечтал оздоровить города, не будучи врачом. Пируэт замысловатый! И нужно очень образно представить себе, как я осуществлю свою задачу. Поэтому воздух города всегда был душен для меня. Пользуясь малейшей возможностью, я уходил в леса и поля. Мне мерещился гигантский вентилятор над городом, над каждой улицей. Врачи лечат ветви, в лучшем случае, корни болезней, а я хотел вырвать весь гнилой пень. Мне казалось, что я уже касаюсь этой машины… именно тогда, в годы первых пятилеток, возникла среди нас удивительная и верная любовь к машинам. Гордость машин! – я сказал бы. И машины плодились около нас. Мы словно растили новую породу животных, может быть, более близких, чем собаки. Поломки и повреждения, причиняемые машинам, доставляли нам такую же скорбь, словно раны живым существам. Исступленно и кипуче мы создавали новых друзей. Румянцев возился с котлами, как со щенятами. Словно кони, скакали вокруг меня аэрозоли, которые я хотел покорить посредством мощных вентиляторов и коагуляции. Для последней цели я изучил радио, работал над ультразвуком. Фильтры и вентиляторы, думалось мне, лишь паллиатив; аэрозоли разрастаются, и полностью их уничтожит ультразвук….
Я не был, как видишь, беспочвенным фантазером. Я предвидел. Я усердно работал над проблемою фильтров и вентиляторов, и напрасно этот доцент намекает, что я поехал к Охотскому побережью разыскивать там какую-то дурацкую «оранжевую ленту». Это его предположение и рассердило меня больше всего…
Жена проговорила, улыбаясь:
– Он выразил гипотезу. Он, по-моему, попробовал как бы овеществить загадку жизни и смерти, образно дав ей название «оранжевой ленты». Это – ангел или дьявол, что хочешь. Но в современной форме. Согласись, что на посторонний взгляд твой отъезд на Охотское побережье мог показаться странным. Где-где, а уж там в воздухе нет никаких аэрозолей. Можно подумать, что ты бежал от твоих аэрозолей.
– Ты могла подумать?
– Я? Нет. Мог подумать Румянцев. Сколько я знаю, он был всегда уверен, что ты перейдешь в конце концов на работу к его котлам. С этой целью он и поехал к тебе. Иначе он, как всегда это делал, когда отдыхал, просто поехал бы в Крым.
Инженер
– Восемь лет изучал я науку и одновременно восемь лет – практику на заводе. Что-нибудь да узнал, когда пришлось быть и обмотчиком, и электромонтером, и радистом, и монтером на радиостанции?.. Восемь лет носил я рабочую куртку и снял ее лишь после защиты диплома. Узнал много хорошего, а касаясь наших с тобою отношений, Оля, припоминаю твои слова. Ты мне однажды, на третьем году нашей совместной жизни, говоришь: «Что такое любовь? Это – когда двое вдохновенно и возвышенно верят друг другу и улавливают на сердце другого такое, что он и сам еще не в состоянии уловить. Материалы по аэрозолям и ультразвуку собрали. Вопрос состоит в том, какую наиболее эффективную и душевную машину построить. Это надо обдумать зрело, не торопясь, оторвавшись на время от твоей текущей работы над фильтрами и взявшись, быть может, для разрядки, за другую работу. Поехал бы ты, Гавриил, один. И подальше. Так далеко, чтоб если тебя внезапно любовь ко мне потянет, то тебе и не выехать сразу. Я тебе верю. И ты мне веришь». Поцеловал я тебя. Поцелуй широкий, как река. Говорю: «Повторить „эффект Эдисона“? Ты, помню, смеешься. У нас поговорка тогда такая носилась, что если, мол, Эдисон, в условиях капиталистических, добился таких успехов, то нам, в наших социалистических условиях, надо добиваться втрое и вчетверо большего. Я говорю: „У меня мелькало нечто подобное, смутное. Предлагают – рейд, три года на Охотском побережье. Сам за все: начальник радиостанции и почтовой конторы, глава сберкассы и глава поселка. Причем ничего этого еще нет, надо, все это самому строить, создавать. Поеду. Тебя оставляю – Румянцевым“. С Румянцевым, помнишь, мы еще дружили. Нина, жена его, – подруга тебе. Впрочем, почему вы дружили, до сих пор не пойму. Нина – восторженная, блаженная какая-то, и восторженность – все по пустякам. Пуговку красивую увидит: „Ах, какое теплое и святое чувство“, фотографию, скажем, фонарь светит и дом, и в окне дама с дочкой: „Ах, какое неизъяснимое и невыразимо-отрадное чувство!“ Дочери тогда было, кажись, годика четыре, любила ее болезненно, имя тоже дала странное, зубную боль напоминающее, Неонилочка. Удивительно ты полновесной казалась около них, Оля. Ну, да что это я так неодобрительно о Нине, покойнице, разговорился?..»
Жена сказала:
– Не надо быть уступчивым перед самим собою. Не надо молчать! Даже в разговоре с Завулиным твое полумолчание тебе навредило. Так я предполагаю. Правда, высказать себя – нелегко. Идешь, как слепой, хватаясь за первые попавшиеся предметы. Но все же – идешь! А молчание – это душевная слепота. Душная, несносная…
Она вынула крошечный носовой платок и уголком его вытерла себе глаза. Это ее движение показалось инженеру очень трогательным. Он вспомнил, как семь или восемь лет назад он покидал жену, уезжая к Охотскому побережью, чтобы повторить «эффект Эдисона». Широкая в плечах, тонкая в талии, с ясным и отрадным лицом, нежно глядя на него, она вот так же вытирала концы глаз и хотя не плакала, но зыбкая, темно-синяя влага дрожала у ней в глазах. «Она права. Надо высказаться, – думал инженер. – Обоим нам необходимо найти причины и объяснения – почему были друзьями с Румянцевым, а тут все стало противно… и растаяло». Нет, пожалуй, и противны-то не стали друг другу, а именно – растаяло и уплыло, и осталась одна какая-то унылость. Не сочувствие, а именно унылость охватывает, когда начинаешь вспоминать, что перенес Румянцев – неудачи с опытами, смерть жены, эвакуация, брошенные котлы, опыт над которыми, казалось, уже был близок к успешному завершению, и вот теперь исчезновение дочки…
Что же касается утверждения жены, что молчание – слепота, а разговор – душевное прозрение, инженер не мог с этим согласиться. Он ценил молчание. Оно часто помогало ему в работе. Но в данном случае жена, похоже, права. Разговор и воспоминания помогут ей найти то, что она не могла найти. С женщинами часто так бывает. Инженер не очень хорошо знал женщин, однако относительно их способа отыскания истины посредством длинных разговоров и воспоминаний он был убежден.
Инженер продолжал:
– t Пункт мой на Охотском побережье – фундаментальнейший по своей дикости. Выгрузились мы и принялись за создание. И создавали, далеко глядя вперед. Там только так можно работать. Выстроили избы для жилья, а за ними овины, где предполагали сушить зерно, хотя опыты посевов его еле-еле начались. Мы верили, что здесь будет город, где будут ходить в зверинец в гости к роскошным и сытым зверям наши упитанные дети. О школе и университете я даже и не упоминаю, это само собой. Смущало нас лишь, что рейд перед гаванью, где должны стоять корабли с полным грузом, а если будет надобность – и вооружением, – рейд никуда не годится. С виду красив, как букет, а на самом деле – открыт ветрам, мелок и утыкан беспокойными и праздномотающимися островками.
Выгрузили мы с собой небольшую радиостанцию, а вообще готовились развернуть мощную громаду. В подготовке к приему этой громады прошел год. Приближается осень. Получаю долгожданное радио: пароход «Основатель» везет вам груз, полторы тысячи тонн. И одновременно сообщается, что пароходом плывет ко мне в гости инженер и доктор технических наук Румянцев. Переспрашиваю – ты ли, друг сердечный?.. И тебе – в Москву. Получаю грустный ответ – умерла Нина. Румянцев оставил дочку свою на твоих руках, а сам, получив трехмесячный отпуск, решил посетить меня. Жалко мне его, а с другой стороны приятно, что увижу. Сердце скачет и прыгает, будто камень по насыпи с откосом.