Пассажирка

Посмыш Зофья

— Признаться, я чувствую себя далеко не блестяще. Надеюсь, в этом нет ничего предосудительного? Вот я и сижу здесь, на палубе, уже несколько часов, несмотря на холод и туман, потому что в каюте… и вообще в утробе этой посудины меня начинает тошнить. Кажется, морская болезнь добралась и до меня.

— Ох, уж эта Атлантика, вечно с ней неприятности! То ли дело Тихий океан — спокоен, спокоен во всех отношениях. А все-таки сколько же вы намерены здесь сидеть? Ведь это небезопасно.

— Благодарю вас. Конечно, я не намереваюсь торчать здесь всю ночь. В конце концов надо и о жене позаботиться. Еще четверть часика, не больше.

— Я останусь с вами, герр Кречмер. Качка все усиливается — мне не хотелось бы, чтобы вы оказались за бортом или подхватили грипп. Я предусмотрительно

захватил с собой кое-что согревательное.

— Спасибо. Вы славный малый, Бредли.

— Хотя и «джонни»?

— Вот именно. — Вальтер улыбнулся.

Плоская бутылка, с которой, как принято считать, американец никогда не расстается, оказалась в руках у Вальтера.

— А в сорок пятом вы нас не любили, — услышал он голос Бредли.

Вальтер сделал несколько глотков и, отдавая бутылку, ответил:

— Согласитесь, никто не любит победителей и мало кто любит миссионеров. Вы были и тем и другим. Вы принудили нас исповедаться перед всем миром, обратиться в вашу веру да еще представить вам доказательства нашего обращения.

— А вы чего ожидали?

— Каждый ожидал, если вообще можно говорить о каком-то ожидании, чего-то своего. И для каждого немца то, что вы, американцы, делали, было не тем, чего он ожидал. Что бы вы ни делали! Таков удел победителей. Правда, вы быстро поумнели, это надо признать. К несчастью, даже слишком быстро.

— К несчастью? Вы это так понимаете?

— Так же, как и вы. Вот почему к вашим словам «не вижу никакой связи» я отнесся, как к риторическому обороту. Ведь невозможно, чтобы вы на самом дёле не видели этой связи. Вы не возражаете — ну, значит, согласны со мной. А раз так, то вы должны понимать, что заданный вами вопрос имеет ко мне лишь косвенное отношение. Скажу больше: я последний, от кого вы вправе ожидать ответа. Конечно, ваш вопрос дал мне возможность лучше вас понять. Ваш интерес к германской проблеме — вы меня извините, несколько необычный для рядового американца, — получил теперь дополнительное освещение, которое раскрывает его глубинный подтекст. Дело даже не в вашем историческом образовании, во всяком случае, не только в нем, а в том подсознательном беспокойстве, которое не покидает вас с той минуты, когда вы, вернувшись домой с этой ужасной войны, впервые увидели двухлетнего мальчугана, вашего сына. Именно это беспокойство, для которого ваше историческое образование и знание предмета послужили дополнительной пищей, заставило вас так внимательно следить за тем, что происходит в этой части Европы. Вы сказали недавно: «Моему сыну сейчас столько лет, сколько было мне в тридцать девятом году, И опять начинается то же самое…»

Что я могу вам ответить на это, мистер Бредли? Не исключено, что многие немцы, может быть, их даже гораздо больше, чем предполагают судьи немецкого народа, такие, как вы и я, сказали бы в эту минуту или хотя бы подумали: «Нет, не то же самое». И это должно вас радовать. Ибо ваш сын, Бредли-младший, если уж ему придется погибать, погибнет, сражаясь не против нас, а вместе с нами…

— …ради вас.

Кречмер не заметил или сделал вид, будто не заметил выпада американца.

— …плечом к плечу, как говорится в таких случаях, против общего врага, который угрожает всему миру. И вам тоже, мистер Бредли.

— Чепуха! Чертовски старая и надоевшая всем выдумка, за которую мир уже поплатился десятками миллионов убитых. Американцы легко могли бы договориться с русскими о разделе сфер влияния и сидели бы за океаном, как у Христа за пазухой.

— Возможно. Я с вами согласен. Ибо, как вы, наверное, заметили, я изложил вам только определенную точку зрения, впрочем довольно распространенную в наши дни, сохраняя по отношению к ней нечто большее, чем просто дистанцию. Но независимо от этого вы совершили одну ошибку. То есть ваше правительство совершило ее за вас, а вы, американцы, не желая выражать свое отношение к ней, предпочли не заметить этой ошибки или на самом деле ее не заметили. Допускаю, что могло быть и так. Во всяком случае, нынешнее положение является следствием той ошибки. Создалась ситуация, когда можно задавать, собственно, только один

вопрос: тот, который вы задали мне. Надеюсь, теперь-то вы понимаете, что обратились не по адресу. В результате той ошибки (давайте примем это определение, не вдаваясь в семантический разбор самого слова) ваш сын, мистер Бредли, получит возможность погибнуть смертью храбрых в крестовом походе против большевизма. Что и говорить, перспектива куда более почетная, чем та, которую имели вы, сражаясь против нас. Так решило ваше правительство, и заметьте, что его решение полностью совпало с мнением так называемого среднего немца, позиция которого вызывает в вас такое возмущение. Того самого немца, которому союз с Америкой до такой степени заслонил весь остальной мир, что через пятнадцать с лишним лет после окончания войны он уже забыл, как выглядит смерть. Вы, американцы, здорово помогли ему в этом, приодев костлявую гостью в новые наряды. А ведь она всегда одинаково отвратительна. Я не знаю, сможет ли Бредли-младший представить ее себе, идя на защиту своей родины, которая якобы находится в опасности. Вскоре, однако, если он обладает, как и его отец, даром мышления, его жизненная философия обогатится еще одним понятием: понятием бессмысленной смерти. И в отличие от вас, он пойдет проливать кровь в будущей войне с этим понятием. В отличие от вас, потому что вы не только верили, но и твердо знали: Германия угрожает вашей родине. Вы не могли не знать об этом, даже если бы хотели. Фюрер сделал все, чтобы каждый американец убедился в его агрессивных намерениях, к тому же его союзница Япония успела уже добраться до вас… Между тем ваш сын, если он придерживается тех же взглядов, что и вы…

— Я искал беседы с вами не для того, — Бредли уже не скрывал своего раздражения, — чтобы вы мне рассказывали, как будет умирать мой сын.

— Нет? — Вальтер изобразил на лице удивление. — А зачем же, разрешите вас спросить?

— Теперь, когда радио сообщает вести о важных событиях на вашей родине, я хотел бы знать, как относятся к этому немцы?

Молчание продолжалось так долго, что Бредли уже стало казаться, будто это и есть ответ Кречмера. Неожиданно и на американца начала действовать качка. Он взглянул на часы и встал.

— Минуточку, — проговорил Вальтер. — Мне бы очень не хотелось, чтобы вы ушли, полагая, будто я уклоняюсь от ответа. Вы спросили меня: «Как относятся к этому немцы?» — а такой вопрос требует ясного, прямого и полного ответа. Вот я и думал, возможен ли такой ответ и сумею ли я его сформулировать. Кроме того, мне казалось… что в каком-то смысле я уже ответил на него в нашем предыдущем разговоре. Но я могу выразиться яснее: если война начнется, немцы, мне кажется, увидят в этом перст судьбы. Кстати, это соответствует в какой-то степени вашей теории о немецкой душе, зараженной мистицизмом.

— А как относятся к этому сознательные немцы, даже если их всего единицы? Такие немцы, как вы?

— Благодарю за комплимент и одновременно прошу прощения, если выражусь несколько грубо. Эти сознательные немцы увидят в будущей войне естественный результат политики государства, гражданином которого вы являетесь, вину этого государства, мистер Бредли.

Вы смеетесь? Но если вы можете противопоставить моим словам только улыбку, согласитесь — это немного. А возразить вам нечего…

— Извините, герр Кречмер… Не принимайте мою улыбку за аргумент в споре. Я рассмеялся потому, что мне в голову пришла одна мысль: как изменяется угол зрения в зависимости от перемены позиции наблюдателя! Этот закон из области точных наук великолепно подтверждается и в психологии. Особенно в Германии. Если в сорок пятом году, слыша обвинения в свой адрес, немцы, как правило, молчали, то уже через три года они начали добавлять «но», стремясь переложить вину на Гитлера и его подручных. Все оказались виновными: союзные державы, Версальский договор, все, только не сами немцы. Я внимательно следил за послевоенными публикациями такого рода — теперь они встречаются очень редко, — и что же я обнаружил? Что даже лучшие, говоря о «виновности немцев», не могут удержаться от этого самого «но». Даже величайший и честнейший из немцев — Томас Манн говорит устами Цейтблома: