Passe Decompose, Futur Simple
Шрифт:
У Джулии все стены в спальне обиты стеганным, ночного неба, шелком. Ее постель - ничего общего со сном, с отдыхом. Место сражения, ринг, низина, в которую, утопая по щиколотку в росистой траве, медленно, сверкая щитами и копьями, спускаются, издали разглядывая друг друга, войска. Сдирала с кровати голубое в мелких звездах покрывало, обнажая бледно-розовые батистовые простыни - одним движением. Учила, как нужно раздевать любовницу. Освежеванная постель. Набухающая кровью. Всегда лишь наблюдал, как она мучается, заведя руки за спину, с рядом мелких пуговиц, крючков, молний. Носила все в обтяжку. Никогда не помог. Через зеркало в ванной смотрел на ее голые подмышки, белую, как куриное мясо, спину, худую шею с темными завитками волос.
У
– Я понимаю, что они, ваши дикторы, говорят по-русски! Но почему такими приторно сладкими голосами? Так говорят только с очень маленькими детьми и душевнобольными. Хорошо про вас сказали: "Страна детей разного возраста!"
Бутылка рома. Вернее бурбона. Буробоновая чума. Very bad! Два ружья на стене. Дега в простой раме: голубой спрут семи руконог совершенно несовершеннолетних танцовщиц.
Рога мужа над дверью в гигантскую ванную комнату.
– Гаррик был отличным стрелком. Это его рога...
Так и осталось - рога Гаррика. Татьяна, La Dame qui Pique.
– Во времена менее гнусные и более вегетарианские, мой друг, вы бы себе нашутили целое состояние в какой-нибудь московской " Утке В Цепях"...
– Sosтояние?
– закуривая давидоффа и пуская дым с фальшивым усердием к потолку...
Кровать в комнате для гостей у Татьяны: lette matremoniale! На таких проходит жизнь поколений: зачинают, рожают, умирают, зачинают. Пуховые подушки, перины, пододеяльники, все крепкое, чистое, рассчитанное на сто десять лет. Простыни с вензелями Гаррика. G.H.G.
Или - тахта, застланная истлевшим дырявым ковром в книжной лавке Уитмена. Продавленная и покосившаяся тахта. Вместо четвертой ножки - три тома Британники времен колониальных войн. Она пахнет пылью столетий, эта тахта. Очередной бездомный пиит из Константы или же Сан-Матео, укрывшись заношенным пальто, забытым Норой Блюм, тем самым мужским пальто, в котором она появилась со своим очкариком в Триесте, храпит, почивая, аки йог, на голых пружинах, лезущих сквозь ветошь. Под полками с калмыцким фольклором, диалектическим материализмом и Солженицыным. Старик Уитмен с луженой полиглоткой и маленькими острыми глазками. Уитмен, осторожно влияющий на духовное развитие молодых гениев. Укладывающих их спать в русском отделе.
У Роз-Мари был простенький, из Самаритэна, матрас на полу. Роз-Мари, всегда розовая, словно только что из бани. Или - из Ренуара. Пила, как рыбка. И только патриотический гинесс или же - еще более патриотическое виски.
В первый раз, зайдя как бы случайно:
– Я шла мимо, и вдруг вспомнила, вот здесь он и живет! А будучи испорченной на все сто, я решила нагрянуть без звонка. Are you going to kill me?... Я некстати?
И плюхнувшись на кровать, одним движением освободившись от босоножек, задрав юбку, вторым - стянула и швырнула в кресло розовые слипсы.
– Boy, I was waiting for this moment! Oh, please, don't be silly... Come...
Папа - ирландский профсоюзник, мама - училка. Каникулы в Греции и на Больших Канарских. Смылась в Париж учить языки. Пила, как подмосковная шпана, как какая-нибудь Зойка из Мытищ. Из горла, захлопнув голубые гляделки розовыми с белесыми ресницами веками. Заснула однажды вечером. Вскрытая как устрица. В то время, как. Мокрая как из-под душа...
Двадцать лет. Обкусанные до мяса ногти. Своя в доску. Могла врезать с правой любому мужику. В ту последнюю ночь перед ее отъездом была гроза. Свирепая, как турецкий полицейский. На окнах ее крошечной студии не было занавесок. А на фига? Молнии проносились за окном, как сбитые миги. Роз-Мари! Пьяный солдат в канаве! Теперь живет в Ольстере. Тоже занимается делением на два. Сын и дочь.
Пять лет? Семь. Уже семь!
Никелированная на больших колесиках кровать в клинике. Со всех сторон тянутся провода. И Катрин с головой круглой, как кегля, после химиотерапии. Худая, как пляжный мальчик. Всегда мечтала похудеть. Не лучший способ. Катрин, застывшая, сложив руки на груди, примеряясь лежать под крышкой. Жуть! Стук земли о дерево. Сначала каждый удар отдельно. Оттельно. Отдельно каждый ком. Потом сухой ползучий, осыпающийся по краям, звук. Шмяк... Прсссс... И глухота. Глушь. Все плотнее. И затем скрип. Нет, не скрип! Мягкий, мокрый звук, словно гиппопотаму свела челюсти зевота. Вечности челюсти зевота. Свела. Лежать, вслушиваясь, как сквозь тебя прорастают корни сирени.
Внизу за окном взорвалась музыка. Сволочь! Креслом, удравшим из концертного зала, медленно проехала машина с включенным на всю катушку стерео. Shut up! Развозит по городу Второй господина Брр. Аллегро нон троппо. Мне Брамса сыграют, чем-то там изойду. Salaud, крылатый морфинист, когда же ты, наконец, пришуршишь?!
Днем все делают вид, что весь мир состоит из одних столов. Все связи в мире - меж столами. Хорошо по-русски: столоначальник. Начальник стола! Генерал-майор столов! В редакции Жан-Пьера - столище! Ворох телетайпных бумаг, горы вырезок, факсов, справочников, фотографий, строчка изумрудная, мигающая, живая, ждущая ответа - на экране компьютера. Стол Эрве - за два дня на джипе не объедешь. Бинокль нужен лейтцевских кровей, если хочешь другой берег стола увидеть. IBM, черный лак, гигантская тетрадь срочных свиданий, телефон-коммутатор с блоком памяти на тысячу номеров. Ворчащий, урчащий хромированный вентилятор. Нефритовый обелиск на неподписанных бумагах. Портрет президента с надписью через лацканы пиджака - "дорогому, во всех смыслах, для Пятой Республики трибуну от..." И умопомрачительное, изгибающееся, подставляющееся черной же кожи, кресло. Эрве: - Удобнее, чем в материнской утробе. Не помню...
Стол Мэри в агентстве - сплошной наполеон бумаг.
– Ради бога, ничего не трогай! Я одна знаю, что, где лежит...
Стол господина Тюка в банке и стол старой мегеры в префектуре (ее лиловый высунутый язык с приклеенной пятидесятифранковой маркой!), стол в бюро путешествий на Реомюре, в приемной дантиста (специалиста по Данте), в советском консульстве - одинаковые дешевые полированные плоскости, разрезающие просителя пополам, выше паха, ниже сердца.
В Lа Pelote, на последнем этаже спиралью вверх идущего гаража, где запаркованы лишь яги да вольво, над теннисными кортами одиннадцатого этажа, над крышами Парижа, в голубом дрожании воздуха - столы, застеленные крахмальными скатертями альпийской белизны. Баккара, серебро и то легкое дуновение чуть подогретого профильтрованного воздуха, которое бывает лишь в очень дорогих ресторанах.
– Балтийский угорек, вчера самолетом, ca vous dit? В окне эйфелев подсвечник с облаком напяленным набекрень. И длинные ноги ухоженной мулатки под столом напротив. Приспущенный занавес скатерти и стройные темные ноги в туфлях на восемнадцатисантиметровом каблуке утопающие в кровавом ворсе ковра - Дельво!
Стол в гостиной Рикуа. Осторожное радушие. Термостат отношений между приглашенными раз и навсегда отрегулирован и показывает 13.5 градусов. Снобизм grand cru. Почти не заметен. Но после того, как очередная фраза, выговоренная так, словно с детства мучают зубы, умирает в воздухе появляется легкий привкус: интеллектуальная тошнота.
В доме Рикуа все ярлычки рубашек и пуловеров от Мюглера, Береты и Смальто аккуратно срезаны. Не дай Бог! Но все знают, что это Мюглер, Берета и Смальто. К салату и сыру подаются и нож и вилка, но, упаси Боже, прикоснуться к салату ножом. На тебе поставят большой готический крест. Bye-bye, love... Bye-bye, happiness! Репутация будет испорчена навеки. По-крайней мере в трех округах Парижа.