Пасть: Пасть. Логово. Стая (сборник)
Шрифт:
– Всё это ты убил. Ты… – Колыванов-в-зеркале говорил грустно, но не обвиняюще. – И Сашу убил ты…
– Я не убивал!!! – взревел Колыванов, хотел крикнуть, что во всем виноват Горянин и его свихнувшаяся сука – и замолчал.
Колыванов все понял: на самом деле в Зазеркалье очутился он сам. Невероятным образом его разум вселился в двойника, живущего в искаженном и страшном мире… Или нет?
Или он никогда не был человеком, а всегда существовал бесчувственным фантомом здесь, в кровавой нереальности – и лишь сейчас неизвестно зачем обрел сознание… Нет… Нет…
И есть только один способ это доказать…
Он поднялся с четверенек (когда, как на них опустился?), подтянул правую руку, ремень «Сайги» все еще стягивал запястье. Копируя его жест, Колыванов-в-зеркале быстро вскинул ствол.
Они выстрелили друг в друга одновременно.
Он успел первым – зеркало взорвалось, и разлетелось сверкающим ливнем осколков, и встречный выстрел ушел в никуда. Колыванов смотрел на открывшуюся деревянную стенную панель и медленно осознавал, что же он наделал.
А когда понял до конца – рухнул с диким воем на пол и забился в отчаянии среди обломков и осколков.
Это конец! Он стоял в полушаге от спасения, от двери, ведущей из свихнувшегося Зазеркалья обратно – в родной, уютный и спокойный мир. Стоял – и сам уничтожил единственную лазейку, навсегда замуровал себя здесь. Все было так легко – прыгнуть вперед, в зеркало, как прыгнул на деревянную поляну; вышвырнуть двойника-самозванца…
Колыванову хотелось выть – и он выл.
…Он оказался на улице, не зная и не понимая, как и когда выполз из дома. Солнце закатилось уже больше чем наполовину, но напоследок решило доконать Колыванова. Он двигался, не открывая глаз, не мог открыть, почти полз по земле, крепко зажмурившись и медленно переставляя руки и ноги – но тем не менее ничуть не хуже прежнего знал, что происходит вокруг. Возникшая на мгновение тогда, в схватке с сатиром, способность остро и ясно ощущать все на большом расстоянии вернулась.
Больше того, он знал не только что происходит вокруг, но и что происходило раньше: вот тут, слева пробежала утром юркая мышь-полевка (не интересно, слишком мелкая…); вот тут он сам исходил участок во всех направлениях; а это что? – это следы того маленького человека, как там его звали, Колыванов не помнил, он уже почти ничего не помнил… Дальше, дальше… вот здесь, на берегу, человечишка долго сидел, затем вскочил и побежал…
Колыванов шел по следу. Он не понимал, что вело его вперед – не любопытство, нет, любопытства в нем уже не оставалось, как не оставалось других человеческих чувств. Но он упорно стремился туда, где пересекались в одной точке все невидимые глазу дорожки.
Вот и конец пути.
Он понимал все, что здесь происходило, ясно и четко, все до мельчайших подробностей, вплоть до того, куда отлетели выброшенные «Сайгой» стреляные гильзы. И, конечно, сразу понял, кто убил Сашу, проклятая псина здесь ни при чем (о, как он ненавидит собак!), рыжая сука попала сюда уже дохлой… Понял – но все равно не вспомнил, как он все сделал.
Зато сразу догадался, зачем. И – что за неведомая сила влекла его сюда: голод. Самый обыкновенный голод, про который он как-то позабыл… А ведь рядом еда, много вкусной еды…
Ничего неожиданного в открытии не оказалось, и ничего странного и пугающего, говорили же ему двойник в зеркале и деревянный дьявол…
На самом деле таких понятий, как «двойник», «зеркало» в том, что уцелело от мозга Колыванова, уже не существовало – смутные, никак не называемые образы. Но с дьяволом что-то связано, что-то важное, что нельзя забыть, нельзя, невозможно, смертельно опасно… о-о-о-а-а-а-а!!!!
Дьявол – Катя, Катя – дьявол… Он несся к дому длинными скачками, стелясь над землей и повторял про себя последнее уцелевшее имя: Катя, Катя, Катя… Других имен и слов не осталось, зато вставала зримая и яркая картина: Катя открывает калитку и заходит во двор, он смотрит на нее снизу, из густой тени кустов, бросается вперед и…
Катя, Катя, Катя-я-я – имя удерживало оставшиеся крохи сознания на краю бездонной пропасти, готовой поглотить все – имя-соломинка, имя-тонкая нить, готовая вот-вот лопнуть.
Дверь, по счастью, оставалась распахнутой, сейчас он не справился бы с ручкой… Ворвался в дом, «Сайгу» искать не пришлось – обоняние тут же услужливо подсказало, где она брошена…
Клыки лязгнули по стволу, оставляя на прочнейшей оружейной стали глубокие вмятины. Колыванов запихал дуло глубже в пасть и судорожно шарил передней лапой в районе скобы, пытаясь хоть как-то, хоть чем-нибудь, зацепить, нажать, дернуть спусковой крючок.
Последняя мысль у него была всё та же: Катя, Катя, Ка…
Он не успел.
Крохотный островок сознания исчез – Миши Колыванова не стало. Тело, мало похожее на человеческое, застыло, сомкнув челюсти на дробовике, и пролежало так больше часа.
Тварь зарычала и мотнула косматой башкой – гнусное, отвратно пахнущее железо вылетело из пасти и звякнуло об пол. Тварь освободилась от остатков тряпок, зачем-то опутывающих ее (ткань расползалась, как гнилая мешковина) – и выскользнула из чужого и опасного логова на улицу, в тихую ночную прохладу.
Движения ее стали легкими, даже грациозными, не похожими на неуклюжие прыжки Колыванова. Но завыла на полную луну она точно так же – хрипло и торжествующе. Нырнула в темноту, через несколько мгновений перемахнула ограду и исчезла – ничего не помнящая и освобожденная от всего. И голодная, очень голодная…
Лежащие неподалеку останки оборотня не привлекали – непонятно откуда взявшийся инстинкт гнал на поиски живого, трепещущего под клыками мяса…
Папа Бойчевский резко вдавил тормоз, разбудив все семейство: сын и дочка спали на заднем сиденье, жена клевала носом на переднем – возвращались со слегка затянувшегося семейного пикника на водопаде в Саблино.