Пастернак в жизни
Шрифт:
Жизнь раскачала Пастернака. Он поворачивает сейчас под каким-то решительным углом. Смысл тончайших словесных построений Пастернака только сейчас начинает раскрываться. Его поэзия, оснащенная новой и революционной темой, начинает поступать в широкий общественный адрес. Воздержание кончается. Реальный внешний мир революции протиснулся в поэтическое сознание.
Не успели поздороваться – глядь: по лестнице спускается критик Перцов, похожий на старого брыластого кобеля. Как на грех, он недавно в Институте мировой
Завидев Пастернака, Перцов сделал стойку, впрочем – стойку нерешительную. Затем совладал с собой и, приятно осклабившись, двинулся навстречу Пастернаку и робко протянул ему лапу. После секундного колебания Пастернак слабо пожал ее, но тут же отдернул руку.
– Послушайте, – сказал он, – я подал вам руку, но только потому, что все это, – тут он сделал кругообразный жест рукой, показывавший, что он обводит ею не только Клуб писателей, а нечто гораздо более широкое, – ужасно похоже на сумасшедший дом.
Перцов, негаданно осмелев, тявкнул:
– Но ведь и вы находитесь здесь же.
– Нет, простите, я остался снаружи, – отрезал Пастернак.
Книга – отличная; книга из тех, которые не сразу оценивают по достоинству, но которым суждена долгая жизнь. Не скрою от Вас: до этой книги я всегда читал Ваши стихи с некоторым напряжением, ибо слишком, чрезмерна их насыщенность образностью и не всегда образы эти ясны для меня: мое воображение затруднялось вместить капризную сложность и часто недоочерченность Ваших образов. Вы знаете сами, что Вы оригинальнейший творец образов, Вы знаете, вероятно, и то, что богатство их часто заставляет Вас говорить – рисовать – чересчур эскизно. В «905» Вы скупее и проще, Вы классичнее в этой книге, насыщенной пафосом, который меня, читателя, быстро, легко и мощно заражает. Нет, это, разумеется, отличная книга, это голос настоящего поэта и социального в лучшем и глубочайшем смысле понятия. Не стану отмечать отдельных глав, как, например, похороны Баумана, «Москва в декабре», и не отмечу множество отдельных строк и слов, действующих на сердце читателя горячими уколами.
Книги совершенно непонятные. Никакой схожести с нашей песней нет. Читать совершенно нельзя.
Вслух читали и прорабатывали поэму Пастернака «Лейтенант Шмидт» (Б.Л. Пастернак, 1905 г., ГИЗ, 1927 г.). С большим трудом, споря с руководителем из-за каждой пяди поэмы, прочли три главы, с тем, чтобы возобновить чтение в следующий раз.
Переход Пастернака на социально-политические темы разве не сделал его почти общепонятным? Объективная значимость темы, по-видимому, исключает вычурные излишества формальных изысков. И нам думается, что и при возврате к прежним интимно-лирическим темам Пастернак теперь уже не станет писать прежним языком, понятным лишь узенькому, высококвалифицированному читательскому кругу, и то не без труда. Тот, кто в своих творческих исканиях познал хоть отчасти радость и значительность простоты, вряд ли от них откажется.
Что до стихов, то их много. На первом месте Пастернак с очень слабыми отрывками из поэмы «Лейтенант Шмидт». Обычное нагромождение устрашающих метафор, бессмыслие отдельных строф и бессмыслие вещи в целом, полная невозможность понять, о чем, о ком идет речь, где что происходит и т. д.
154
Раздел «Литературная хроника» (с 1928 г. – «Литературная летопись») с 1927 по 1931 г. в эмигрантской газете «Возрождение» (Париж) официально вел В.Ф. Ходасевич. Заметки подписывались, однако, псевдонимом «Гулливер», за которым скрывался не только Ходасевич, но и его жена Н.Н. Берберова. Авторство каждой заметки и долю участия авторов установить трудно. Однако предполагаем, что о Пастернаке Ходасевич писал сам.
Есть в России довольно даровитый поэт Пастернак. Стих у него выпуклый, зобастый, таращащий глаза, словно его муза страдает базедовой болезнью. Он без ума от громоздких образов, звучных, но буквальных рифм, рокочущих размеров. Синтаксис у него какой-то развратный. Чем-то напоминает он Бенедиктова. Вот точно так же темно и пышно Бенедиктов писал о женском телосложенье, о чаше неба, об амазонке. Восхищаться Пастернаком мудрено: плоховато он знает русский язык, неумело выражает свою мысль, и вовсе не глубиной и сложностью самой мысли объясняется непонятность многих его стихов. Не одно его стихотворенье вызывает у читателя восклицанье: «Экая, ей-Богу, чепуха!» Такому поэту страшно подражать. Страшно, например, за Марину Цветаеву.
Чем же щегольнул в «Верстах» [155] Пастернак? Да ничем особенно, его «достижения» известны: «Расторопный прибой сатанеет от прорвы работ» – и «свинеет от тины». <…> Далее, конечно, о «тухнувшей стерве, где кучится слизь, извиваясь от корч, – это черви…» [156] . Образы не молоденькие, но у новейших советских знаменитостей к ним особливое пристрастие: должно быть, старым считается буржуазно-помещичий соловей с розой, так лучше хватить подальше. И хватают: редкая страница выдается без стерв, язв, гноев и всего такого.
155
«Версты» – журнал русской эмиграции, созданный на евразийской платформе, выходил в 1926–1928 гг. в Париже (№ 1–3) под редакцией Д.П. Святополка-Мирского, П.П. Сувчинского, С.Я. Эфрона и при ближайшем участии А.М. Ремизова, М.И. Цветаевой, Л.И. Шестова.
156
З.Н. Гиппиус фиксирует внимание на строфе, впоследствии исключенной Пастернаком из текста поэмы «1905 год».
«1905 год» не на глаз, а на слух ровно втрое короче «Лейтенанта Шмидта». Естественно, что при очень большом протяжении второй поэмы ее недостатки более ощутимы. Но и без каких бы то ни было сравнений эта вещь решительно неудачна, она вся – «в широких лысинах бессилья». За малыми исключениями, иногда блестящими, эти непомерно растянутые стихи утомительны и прозаичны. Даже обычного пастернаковского напора, которым он на худой конец умеет подменить свою настоящую музыку, здесь не чувствуешь. Обмелевшая поэзия автора «Тем и вариаций» не пленительна нисколько, но зато очень поучительна. Увидев «дно» этой поэзии, можно яснее понять, что именно мельчит и даже уничтожает ее.