Пастор
Шрифт:
Но я всё ещё ощущал присутствие кого-то другого, словно тяжесть, которая пробежалась по моей коже статическим электричеством, поэтому я начал заглядывать в каждый тёмный угол, надеясь увидеть там кого-то.
С грохотом и свистом включился кондиционер, и изменение давления в воздухе захлопнуло дверь в святилище. Я подскочил на месте.
«Это всего лишь кондиционер», — успокаивал я себя.
Но когда я окинул взглядом табернакль, золотой и украшенный разным цветом, внезапно моя уверенность пропала. Было что-то предупреждающее и разумное в тишине и пустоте. Ощущение того, что Бог очень внимательно прислушивается к
— Прости меня, — прошептал в последний раз, слово повисло в воздухе словно звезда на небе: сверкающая, изысканная, светящаяся. А потом всё бремя куда-то улетучилось, в тот же момент я почувствовал, что моя ноша, состоящая из стыда и печали, ушла.
Если всё это соединить, то в тот момент, когда я ощутил, что могу вдыхать каждый атом воздуха, пришло понимание того, что магия и Бог, бывшие за пределами понимания, реальны, по-настоящему реальны.
А затем это ушло и сменилось чувством умиротворения.
Я выдохнул в тот же самый момент, когда здание, казалось, выдохнуло со мной свободный воздух, и покалывание на моей коже исчезло. Я знал тысячу объяснений тому, что чувствовал сейчас, но также знал, что только я один в это верил.
«Моисей получил свой знак в виде горящего куста, я же получил кондиционер», — подумал я с грустью, когда начал неуверенно подниматься на ноги, как маленький ребёнок. Но я не жаловался. Я был прощён, снова освобождён от вины. Подвергся испытанию так же, как и Святой Пётр, и получил столь недостающее прощение.
Я могу сделать это. Была же жизнь после траханья, в конце концов, были люди, которые жили без этого.
***
Следующие два дня прошли без происшествий. В четверг я развалился на диване, смотря «Ходячих Мертвецов» на Netflix (прим.: американская компания, поставщик фильмов и сериалов на основе потокового мультимедиа.) и поедая быстрорастворимую лапшу, которую заварил с помощью горячей воды из Keurig (прим.: марка кофемашины).
Слишком утончённо, знаю.
А затем наступила пятница. Я проснулся и подготовился к утренней мессе, как, в принципе, делал всегда, несколько минут спустя в тысячный раз напоминая себе, что нужно собраться перед тем, как войти в храм. Будние мессы короткие — без музыки, без второго чтения, без проповеди — как автокафе евхаристии (прим.: то же, что причащение; одно из семи христианских таинств) для очень верующих. Как Роуэн, и две бабушки, и…
Боже, помоги мне.
Поппи Дэнфорс.
Она сидела во втором ряду, одетая в скромное шёлковое платье голубого цвета с воротничком а-ля Питер Пэн (прим.: отложной, с закруглёнными краями) и в туфли без каблуков, её волосы были красиво собраны в пучок. Она выглядела чопорно, сдержанно, скромно… За исключением этой грёбаной помады цвета пожарной машины, которой так и хотелось измазаться. Я отвёл взгляд в сторону, как только увидел её, пытаясь вернуть себе то святое чувство покоя, которое пришло ко мне во вторник, чтобы я мог справиться с любым искушением, пока на моей стороне был Бог.
Ей что-то было нужно от этого места, от меня, что-то более важное, чем то, что мы сделали в понедельник. Мне необходимо почитать мою должность и дать ей это. Я попытался сосредоточиться на мессе, на словах и молитвах, получая удовольствие наблюдать Поппи, делая её лучше, молясь для неё, пока исполнял древние обряды.
«Пожалуйста,
Пожалуйста, помоги ей излечиться от прошлого.
И пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, помоги нам найти себя».
Когда пришло время для евхаристии, она встала в очередь за бабушками и Роуэном, выглядя при этом немножко растерянно.
— Что мне нужно делать? — прошептала она, когда пришла её очередь.
— Скрести свои руки на груди, — шепнул я в ответ.
Она повиновалась, не отводя свой взгляд от моего, её длинные пальцы легли на плечи. Она опустила глаза вниз, выглядя при этом такой милой и такой хрупкой, что мне захотелось её обнять. Нет, не в интимном плане, просто объятия. Мне хотелось обвить её своими руками и почувствовать её дыхание на своей груди, а ещё хотелось, чтобы её лицо зарылось в мою шею, в то время как я бы держал её в безопасности и защищал от прошлого, от неопределённого будущего. Я желал сказать ей, чтобы она знала — на самом деле знала — что всё будет хорошо, потому что тут царила любовь и потому что кто-то вроде неё должен разделить эту любовь с миром, как делала она на Гаити. Всю ту радость, которую чувствовала там, она могла бы почувствовать её где угодно, если только сумеет открыть себя для этого.
Я положил руку ей на голову, собираясь пробормотать стандартное благословение, но затем она подняла глаза, встретившись с моими, и всё изменилось. Пол, потолок и пояс вокруг моей талии поощряли добрые помыслы, но её волосы чувствовались такими мягкими под моими пальцами, моя кожа была на её коже. Электрический заряд промчался вдоль моей спины, и воспоминания о ней тут же нахлынули новым потоком — её вкус, её чувствительность и стоны — чувство шока накрыло меня.
Её рот приоткрылся. Она ощутила то же самое.
Я едва мог пробормотать благословение, так как моё горло пересохло. И когда она развернулась, направляясь в сторону своей скамье, тоже выглядела ошеломлённой, словно только что ослепла.
После мессы я практически сбежал в ризницу (прим.: помещение при церкви для хранения риз и церковной утвари), не замечая никого и ничего на своём пути. У меня заняло кое-какое время избавление от облачения: я повесил бесценную расшитую казулу (прим.: элемент литургического облачения католического или лютеранского клирика. Надевается поверх альбы и столы.) на вешалку и аккуратно сложил свою альбу (прим.: длинное белое литургическое одеяние католических и лютеранских клириков, препоясанное верёвкой. Ношение альбы обязательно для клирика, совершающего литургию) в форме чёткого квадрата. Мои руки дрожали. Мысли были в беспорядке. Столько хороших вещей произошло на этой неделе. И всё шло прекрасно во время мессы, даже если взять во внимание её — очаровательную, благочестивую и столь чертовски близкую ко мне — а потом я прикоснулся к ней…
Я стоял какую-то минуту в своих брюках и рубашке, просто пялясь на церковный крест, (чувствуя себя немного предателем, если быть честным). Если меня простили, то почему Бог не убрал этот соблазн подальше от меня? Или же не дал больше силы воли, чтобы выдержать это? Противостоять этому? Знаю, это было несправедливо по отношению к Поппи: желать, чтобы она исчезла или же стала баптисткой, ну, что-то в этом роде. Тогда почему Бог не избавил меня от влечения к ней? Не заглушил мои чувства к тому, как она ощущалась под моим благословением… Не сделал меня слепым к этим красным губам и ярким ореховым глазам?