Пасторский сюртук

Дельбланк Свен

— Молчать! Не желаю больше слушать! Неужто армии развалятся, не успев вступить в сражение? Черт! Наступление! Наступление по всему фронту! Надо начать баталию, пока армия не вымерла сама собой. Наступление!

Ординарцы поскакали прочь. Герман всматривался в пестрый хаос внизу, пока глаза не заболели и не начали слезиться. Схватившиеся армии были похожи на каракатицу, пожирающую собственные члены. Огромная человеческая масса медленно и непрерывно двигалась, однако за всем этим невозможно было различить никакого плана, замысла, твердой воли, все шло словно бы по своим собственным непостижным законам. Ординарцы скакали вниз, в неразбериху, с приказами ставки и возвращались с донесениями, но о том, чтобы обнаружить хоть какой-то результат их усердных

трудов, нечего было и думать. Пестрый, окутанный дымом, пульсирующий ком в низине функционировал совершенно независимо от внешнего мира. Его силы были приведены в движение и определенным образом нацелены, и теперь люди в безрассудстве своем воображали, будто способны обуздать их, подчинить своей власти. Безумие. В сердцевине массы возникло странное завихрение — точно водоворот в многоцветном людском море. Желтый полк, вскинув мушкеты на плечо, дружно маршировал по кругу, хотя численность его уже сократилась вдвое. Расположенная поблизости батарея без помех вела прицельный огонь по живой карусели.

Герман опустил трубу, потер уставший глаз. Рванул жабо, расстегнул верхнюю пуговицу. Нимало не стесняясь присутствием начальника, генерал-адъютант помочился прямо в гору бумаг под ногами.

— Ганс!

— Да, пастор.

— Дай мне вина. Кстати, ты должен называть меня «ваше превосходительство».

— Слушаюсь, пастор.

— Отменное вино. Знаешь, я подозреваю, что надо мной издеваются. Баталия выходит из-под контроля.

— Вы, пастор, не привыкли командовать.

— Доблестный полководец ничуть бы не улучшил дело. Великий муж, великий полководец… Чушь. Насколько нужно быть великим, чтобы обуздать силы, кипящие там внизу, в котле? Ох уж эти дьявольские амбиции!

— Стоит ли падать духом, пастор? Наверно, все еще уладится.

— О нет. Я буду полным кретином, если не усвою этот урок. — Герман вытащил письмо маршала и досадливо щелкнул по жадной пасти красной сургучной печати, сомкнутой вокруг тайны. Ну уж нет. Даже и не подумаю вскрывать его, я не любопытен. Сам могу сделать выводы. — Длинный Ганс!

— Да, пастор.

— Перспективы здесь мрачные. Беги в мою палатку, глянь, нет ли там деньжонок. Надо подготовить достойный отход. И пришли сюда Кнопфена, пусть тащит трубу получше, эта никуда не годится.

Генерал-адъютант уснул на одной ноге, точно аист. Земля вокруг него была белая от набросанных бумаг. Из кухмистерской палатки доносились пьяные крики и непристойные песни. Два генерал-майора и пятеро полковников без церемоний удалились с поля боя на обед. У Германа уже недостало духу обрушиться на этакое забвение воинского долга. Пьяный гренадер храпел на мельничной лестнице. Армейские рисовальщики набрасывали карикатуры на Германа и, рыча от хохота, сравнивали свои произведения. У костра красномордый полковник развратничал с поваренком, а картежникам-ординарцам и дела мало. Мельница, благословляя, простирала над этим сумбурным зрелищем изодранные руки. Герман сидел, подперев голову руками, в мутном угаре отвращения и хмеля. Там, в низине, корчится издыхающая гидра, в ярости кромсает собственные извивающиеся щупальца. Сорок тысяч человек в смертном страхе бьются среди серного дыма, калечат друг друга свинцом и сталью, вываливают свои кишки на глинистую землю, превращаются в кровавое месиво под градом ядер и картечи. А я ничего не могу поделать. Ничего. Бессильный пленник в стеклянной колбе отвращения. Если этот хаос выльется в так называемое поражение, тогда я — тупица, наделавший тактических ошибок. А если, напротив, выпадет «победа», тогда — хитроумный полководец. Боже милостивый…

— Ваше превосходительство… Зрительная труба.

Герман очнулся, устало кивнул адъютанту.

— Отлично, Кнопфен. Что ж, давай поглядим на это жалкое зрелище.

В сильную трубу он отчетливо различал отдельных солдат. Сражение развивалось до странности медленно и торжественно, прямо-таки нехотя. Цепи продвигались вперед, редели под вражеским огнем, останавливались в нерешительности,

смыкались, выжидали, снова шли вперед. Тут и там ровными рядами лежали павшие, словно рухнули все разом, по команде. Возле артиллерийских шанцев трупы атакующих солдат громоздились гигантскими кучами падали, и мародеры уже рылись там как голодные псы. А вон обозные телеги составили вагенбург^{41} и теперь горят, распространяя жирный, густой дым, и солдаты кордоном обступили этот костер. Видать, развлекаются, поджаривая офицерских денщиков и маркитанток. Ребенок в дымящейся одежде выбежал из огня, умоляюще протягивает руки, и один из солдат, перекинув мушкет в другую руку, хватает ребенка за плечо у самой подмышки, отрывает от земли — голые ножки болтаются в воздухе — и швыряет обратно в огонь. Оглядывается, вновь перехватывает мушкет, пятится назад — верно, жарко ему стало…

Герман отпрянул от трубы, оставил ее стоять на треноге, одноглазую, равнодушную. Взял последнюю бутылку и осушил до дна. Ох и зрелище. Огонь пожирающий. Кто восстанет с этого костра преображенный и обновленный? До чего же слепым и тщеславным безумцем я был. Значит, люди вроде меня и выпускают на свободу эти силы, складывая костер своего величия из человечьих тел. Да, вот оно как. Я принадлежу к проклятому племени, обреченному нарушать покой своих ближних. Ах, нам бы стоило рождаться с каиновой печатью на лбу, чтобы люди могли гасить нашу беспокойную жизнь прямо в колыбели. Ах, я из проклятого племени.

Герман громко сетовал, причем голос у него был уже не траутветтеровский, и все в ставке смотрели на него с удивлением. А он ничего не замечал. С горечью глядел на маршальское письмо, потом скомкал его, бросил наземь. И пихал мыском сапога, пока оно не исчезло в груде донесений. Отлично. По крайней мере перед этим искушением устоял. Я побежден, но не убежден. Остается еще одна неиспробованная возможность.

Он поднял на ладони маршальский жезл, задумчиво сжал пальцы. Какой твердый. А ведь ему бы надо быть вялым, как отрезанный бычий корень. И увешанным бубенцами, как шутовской жезл или посох прокаженного. Траутветтер и его сотоварищи по крайней мере могут тешить себя иллюзией, будто их воля направляет события. Но мне в этом отказано. Черт подери!

— Кнопфен! — Странно. Голос у меня уже не траутветтеровский, надо постараться надеть личину. — Кнопфен! Хо-хо! Черт возьми, куда ты подевался?

— Ваше превосходительство?

— Моих лошадей, и живо, сию минуту. Я намерен лично руководить баталией. Скачи вперед, предупреди фон Арнима.

— Но, ваше превосходительство, если позволите…

— Никаких возражений! Живо!

Когда подвели лошадей, из палатки галопом примчался Длинный Ганс. Мундир у него на груди странно топорщился.

— Пастор! Пастор!

— Что ты голосишь как сумасшедший…

— Я нашел деньги! Дукаты! Чистое золото!

В красной сафьяновой шкатулке лежали три свертка дукатов, запакованные в коричневую бумагу. Один из свертков был надорван, открывая взору соблазнительную стопку новеньких монет.

— Долго искал, но все ж таки нашел.

— Отлично. Верхом ездить умеешь?

— Боже сохрани! Нешто я из господ? Я этих лошадей до смерти боюсь.

— А кто не боится. Однако ж придется попробовать, ничего не попишешь. Спрячь шкатулку. Видишь вон там лошадей?

— Вижу, как не видеть. Страшноватые.

— Не трусь. Ты же солдат. В седло и за мной.

С третьей попытки Герман взгромоздился на коня и умудрился сунуть ноги в стремена. Длинному Гансу было куда легче. Горячая, норовистая рыжая лошадь тотчас присмирела под его нешуточной тяжестью.

— Вперед! Победа или смерть. С нами Бог! — рявкнул Герман.

Лошади рванули с места в карьер, пошли галопом. На их отъезд никто не обратил внимания. Кухмистеры убирали со стола. Генерал-адъютант спал, непоколебимо стоя на одной ноге, надвинув шляпу на нос.