Пастыри. Четвертый поход
Шрифт:
– Шам же говорил – время дорого! – вполне человеческим голосом напомнил Рыкову правый глаз Лиха. Рот хозяина круглой пещеры внимательно наблюдал за человеком, прищурив узкие губы.
– Да-да, сейчас... – прошептал Сергей, с усилием выдернул Иглу, набрал полные легкие сухого затхлого воздуха и уколол указательный палец светящимся острием...
...Все вокруг тотчас же погрузилось во мрак. Затем где-то вдали замелькали огненные сполохи. Они близились, разгоняя тьму и заливая все окрест мятущимся багровым светом пожарища.
Вот
В яростном огненном вихре проносились перед Сергеем жуткие и непонятные видения.
Его опьянял восторг битвы, когда толпы бородатых людей в мохнатых шапках, оглушительно воя, мчали хрипящих коней и под высверки кривых сабель валились наземь порубленные стрельцы в алых кафтанах...
Его томили сомнения, когда пьяные станичники за косы выволакивали из боярских теремов одуревших от ужаса жен и дочерей царских воевод и окольничих и тут же, на расстеленных шкурах заваливали молодок, а старух сразу топили в Волге...
Его охватывал ужас, когда, вздувая жилы на бычьей потной шее, страшно орал проклятия вслед бегущим казакам, выпучив глаза, чернобородый атаман. Но казаки все равно бежали, сигали с крутого городского рва во тьму, а с северной стороны, из дыма симбирских пожарищ, мчалась по их души под вой ядер и свист мушкетных пуль конница князя Боротянского...
Его скручивало отвращение, когда он видел громоздящиеся груды изувеченных людских тел – запрокинутые невидящие глаза, черные провалы распяленных в немом крике ртов, обметанных пузырящейся застывшей кровью, скрюченные пальцы, растерзанные, вывернутые животы. А вокруг – колья, виселицы, плахи, костры...
Его душила мутная злоба, когда под малиновый перезвон, плывущий над Москвой, кат воздевал в синее небо блестящий топор и дикий, нечеловеческий крик заживо четвертуемого Разина тонул в ликующем реве толпы...
– Ты видел... – голос Одноглазого вернул Сергея в реальность, – это был первый поход. Он взял Иглу, но штав Губивцем, не шумел шовладать с шобой... Если бы шразу пошел за Наперстком, все шлучилошь бы иначе.
Рыков облизнул губы, заставил себя посмотреть Лиху прямо в его единственный глаз и спросил:
– А был и второй поход?
– Да. Шейчаш ты поймешь... – Одноглазый не успел договорить, а Сергея вновь скрутило, и новые видения нахлынули на него удушливой обморочной волной...
Он по колено тонул в сыпучем сером снегу, с трудом поспевая за шагающим впереди по бескрайней заволжской степи космачом в длинном тулупе, и холодные звезды насмешливо смотрели на двух беглых, пробиравшихся к Яицкому городку.
Он по пояс высовывался из бойницы, выцеливая из старой фузеи в наступающей баталии офицера, и только взрыв бомбы, ударившей в трех саженях от него, помешал задуманному.
Он
Он по шею в холодной волжской воде брел вдоль низкого речного берега, оглядываясь на царя-атамана и верных казаков, тех, кому удалось вырваться из Царицынской резни. Оглядывался – и не знал, что среди них уже созрел заговор...
Он с головой погрузился в вечную тьму после того, как палач вырвал ему глаза, и только слышал, как шумел народ на Болотной площади, когда черные кони подтащили к эшафоту железную клетку, в которой гремел цепями плененный Пугачев.
– Это был второй поход, – пролаял левый глаз Лиха.
– Он... Пугачев... Тоже не пошел за Наперстком?
– Хех! Он-то как раз пошел. Взять не сумел. Я, де, Петр Третий, волю вам принес, волю... А что есть воля, коли она без покоя? А? Казань взял, да в Кремль не пробился. – Одноглазый еще раз потянулся и замер, выжидательно зыркнув на Рыкова.
– А еще? Еще походы были? – поинтересовался Сергей, пристально глядя на Лиха.
– Был... Был еще один, третий поход. Но там шразу все наперекошак вышло. Шилу нашу взял человек, а потом шказал: «Другим путем я пойду!» И пошел. Все штрану кровью шалил.
– Это кто ж такой? – Рыков недоуменно покрутил головой. – Другим путем... Погоди, погоди! Это что... Ленин, что ли?!
– Он. О швободе много говорил, да только уж больно кровавой его швобода вышла. А вше почему? Влашти он хотел! Влашть его и шгубила... Так и закончилша третий поход – великой замятней и многими бедами.
– И что же... Теперь вроде как я... Должен? – Сергею вдруг очень захотелось присесть, ноги задрожали так, словно он выжал штангу в две сотни килограммов.
– Долшен... Вольный никому нищего не долшен, – туманно прошипел правый глаз, а левый резанул правду-матку: – А тебе что же, самому не охота, а? Попробовать, а?
– Чтоб и я – как они?..
– Но ты ж – не они. Ты пришел сюда. Ты взял Иглу. Теперь ты – Губивец. Добудешь Наперсток – пойдешь за Ножницами. А потом...
– Что – «а потом»? – Рыков нахмурился.
– А потом шумеешь швершить вше, о чем мечталось. Вше, человече! Понимаешь?
Сергей промолчал в ответ, сунул Иглу во внутренний карман пуховки. Неожиданно вспомнилось детство, полумрак спальни, желтоватый свет ночника – и Голос, нашептывающий ласково: «Твоя судьба готовит тебе чудо. Ты – не такой, как все. Ты – особенный. Верь мне, я знаю...»
«Я верю!» – подумал Рыков. «Я знаю, – мягко отозвалось в его сознании. – Иди же, сынок. Возьми верных людей – и нелюдей, возьми тех, кто тебе нужен, – и кто глянулся. И иди. В добрый путь. Теперь ты все знаешь сам, так что я тебе больше не нужна. Но с тобой обязательно встретимся, сынок. Встретимся – и будем вместе. Верь мне...»