Пат и Пилаган
Шрифт:
Когда он открыл глаза, Синицына сказала:
— Добрый вечер, мой мальчик. Выспался?
— Выспался, Ольга Павловна.
— Зови меня Ольгой, ладно?
— Ладно, — согласился Пат.
— Сейчас поужинаем, а после пойдем в сад, ты поможешь мне, — уверенным тоном сказала Синицына.
— Мне ехать пора, Ольга, — нетвердо возразил Пат.
— Куда ты торопишься? Разве тебе не нравится у нас? Поживи немного, а потом и поедешь.
— Вообще-то так. Спешить мне некуда.
Вечером после ужина Ольга и Пат ходили по саду, и мальчик помогал ей обрезать высохшие ветки и нижние побеги у молодых деревцев, чтобы все питательные соки устремлялись вверх, к растущей вершине, и сад чуть-чуть наклонялся над ним, и опять Патом овладевало неопределенное чувство влюбленности, и опять женщина называла его «мой мальчик», и внезапно он подумал: «Едет человек и едет куда-нибудь по своим делам, торопится, спешит, наконец, устав, сворачивает в сторону передохнуть и попадает в сад к Ольге, и это для него как подарок, и он тотчас забывает все прежние дела свои и хлопоты, забывает все, как и я».
И на следующий вечер женщина и мальчик вышли на прогулку, и сад приветствовал его, как уже своего знакомого, как товарища, и все впечатления Пата за последние дни сомкнулись в какой-то цельный круг: Ольга, сад, дом, тишина. Мальчик ощутил безвольно, что ему невозможно вырваться из этого круга, — он привык. Возвращаясь назад, они встретили по дороге возле дома старуху — она шла и вытирала на ходу бахромой черного платка слезы.
— Отчего вы плачете, бабушка? — спросила ее Ольга.
— Вот третий месяц хожу на почту, а от сына ни весточки; как уехал в город, так и пропал, — прошамкала старуха, — а он у меня одинешенький сынок. Я и адреса его не знаю. Не жалеет он меня, старую.
— Вы мне фамилию его скажите, я буду в городе, разыщу в адресном столе.
— Фамилия его Беспалый. Зовут Анатолий Иванович, — ответила старуха. — Увидите если, спросите, не болен ли, а может, на мать обиделся. Скажите ему, что я ему варежки связала и помню его каждый день. Невзначай помру, то и хоронить некому будет, так и передайте. Я и на том свете его прощу, а бог не простит.
И она пошла к себе в деревню, сухонькая, легонькая, в черном платочке, повязанном вокруг светлого на морозе лица. На повороте она оглянулась, и мальчик почувствовал, словно что-то ударило ему в грудь. Как если бы калитка в сад, в котором он бродил без памяти все эти дни, очарованный его блеском и свежестью, убаюканный тихим голосом женщины, усыпленный тишиной и покоем, — эта калитка отворилась — и он услышал громкие голоса земли, шум, движение, и сердце его от тревоги вздрогнуло, и когда Ольга зашла в комнату, он постоял чуть-чуть снаружи с бьющимся сердцем под окном, глядя сквозь занавеску на женщину и ее дочку, сидящих рядом в зеленом свете абажура, глядя с теплой грустью, но уже как на посторонних, к которым нельзя прикоснуться рукой, повернулся и зашагал прочь, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее, а на вокзал он прибежал, совсем запыхавшись.
Ожидая поезда, он написал коротенькое письмо: «Ольга, не сердитесь, что я не попрощался и ушел. Если бы я был постарше, окончательно взрослый, я бы наверняка остался, так мне было хорошо с вами и в саду. Но мне надо жить дальше среди людей, которые делают разную работу, надо жить возле отца и учиться охотиться и ловить рыбу, потому что, разыскивая Атака, я очень много увидел и понял: каждому человеку положено жить у себя дома и нести свою заботу. Когда я подрасту, я обязательно приеду к вам в гости. Желаю здоровья вам, дочке и саду. Пат».
Глава шестая
Самолет полярной авиации ИЛ-14 вырулил на летную дорожку, чуть замер, словно прыгун перед разбегом, и понесся по белому пустынному полю, и мальчику, глядящему в окно, показалось, что это земля пришла в движение: замелькали дома, опушенные снегом деревья, телеграфные столбы, все быстрее и быстрее, и сердце напрягает ожидание, и такая тишина в кабине — даже трудно дышать. Неуловимый миг — и самолет преодолел силу тяжести, поднялся в воздух (легко и незаметно) и как бы уплывает выше и выше, отдаляясь от всего, что происходит там, внизу, в этот холодный туманный час, и лица пилотов уже другие: без тени сна, заботы, печали.
Высота еще небольшая, и город под крылом корабля виден ясно и подробно: улицы, скверы, редкие пешеходы — для пилотов он весь, как милый сердцу и уютный дом, в который они вернутся лишь поздней ночью.
Но далеко их семьи, за тысячи километров, у кого в Москве, у кого в Ленинграде, и как тут не заскучать о тепле жены, об улыбке сына… И все вдруг оглянулись на Пата. Мальчик смутился от этого общего мужского внимания. И хотя причина его была одинаковой, но каждый из полярников подумал свое.
Командир корабля Михайловский, суховатый, тщедушный человек, которого знают если не в лицо, то понаслышке в любом уголке Арктики — от Мурманска до Уэлена, — увидел себя подростком, затем увидел войну, свой легкокрылый самолетик ПО-2, вылеты на врага, вылеты, вылеты; спустя пять лет и семь они все еще ему снились по ночам, и он просыпался, когда его машина с подбитым крылом планировала над лесом, но госпиталь ему не снился и смерть друга-пилота тоже, потому что это он носил при себе постоянно, как некоторые носят нашивки или орденские колодки. Он увидел Арктику не так, как путешественник, который сохраняет отдельные картины, а как человек, видящий родину, — всю целиком, ее долгий день с полярным сиянием, и вынужденную посадку на острове Врангеля, и поселок зимовщиков, увидел атомоход «Ленин», для которого он, Михайловский, прокладывал курс по Северному морскому пути, — огромные ледяные пространства, он и его друзья обживали их в небе, и на это ушло немало лет, и жалеть здесь не о чем…
Штурман Лютиков увидел училище, свою футбольную команду, где он был капитаном, первый вылет без инструктора, любовь к столичной стюардессе, которая стала его женой, и почему от нее целый месяц нет писем, подумал он с тревогой, и каково ей сейчас, чересчур красивой, чтобы скучать в одиночестве.
А второй пилот Миша Нелепов, посмотрев на мальчика, подумал, что, как ни удивительно, не так уж давно он сам был таким и решал, кем стать в жизни, и как хорошо, что он стал пилотом, и почувствовал, что все, кто выбрал себе небо, ему как братья, и он для них тоже как брат.
Самолет между тем набирал высоту и летел теперь к морю.
В сосредоточенной тишине каждый занимался своим делом: пилоты — у штурвалов, радист нес службу в эфире, штурман вычислял курс, Миша Нелепов к тому же, не отрывая взгляда от приборов, рассказывал мальчику про работу: «…Два месяца назад, дружок, мы были в Антарктике. Производили там аэросъемку. А пришли на судне «Обь». Прямо в поселок «Мирный». Спустились с капитаном на землю, а куда идти — неизвестно. Торчат над снегом трубы — и все. На маленькой дощечке написано: «Добро пожаловать». Наконец капитан догадался — оказывается, дома под снегом… Ходили мы и на птичий базар. Пингвинов, между прочим, там видимо-невидимо. Ох и потешные они. Был у нас среди них приятель — в гости сам являлся, ужинал с нами. Какой-то шутник однажды выкрасил его в красный цвет, представляешь? И что же вышло: сородичи его чуть не заклевали до смерти. Пришлось нам его отмывать. А шутнику выговор дали.
На Сахалин нас направили, чтобы вести ледовую разведку. Ну а после, наверно, перекинут на Север. Так наша жизнь и идет: сегодня здесь, завтра там, как в песне поется.
…По доброй воле человек из неба не уходит, хотя особых развлечений, как ты сам видишь, по распорядку службы у нас не имеется. (Второй пилот говорил с мальчиком, будто со взрослым, будто с соседом по квартире, и ему казалось, что Пат все отлично понимает, да так и было: он кивал в тех местах рассказа, где необходимо было кивать, и улыбался, когда следовало улыбаться.)