Пат и Пилаган
Шрифт:
Берег остался позади. Вокруг льды и льды, пустынно, тихо, изредка чайка мелькнет возле, и снова мертво, голо, ничто не меняется окрест — все те же льды, голубеющие изломами.
«Кьог!» — донеслось издали. И еще раз. И еще два выстрела. Не так уж безлюдно, значит, море. Маленькая, потертая льдами шхуна. Несколько лодок в чистой воде, и в них — бородатые зверобои с ружьями на прицеле. «Кьог!» В нерпичьем лежбище переполох. Звери суетятся в ужасе, мечутся, бранятся и один за другим прыгают в полыньи. По краю льдины в смятении носится нерпенок, кричит жалобно: «Уа! Уа!» В нерпенка не стреляют. Крупный самец, возможно, его папаша, сердито сбрасывает детеныша в воду.
На борту шхуны стоит огромный человек в шапке-ушанке, меховой куртке и сапогах и отдает приказания. Услышав рокот самолета, он задрал голову вверх, так что стало видно его широкое красное лицо с веселыми карими глазами, поднял руки и, сжав ладони, послал привет.
— Счастливого пути! — прокричал он громко. Самолет покачал на прощанье крыльями.
— Капитан шхуны — мой старинный приятель, — обернувшись, сказал Михайловский, — в прошлом году, осенью, помните, пронесся тайфун «Нанси», и я снимал капитана и его команду, потерпевших бедствие. Суденышко их разнесло вдребезги, самих выбросило на камни, десять суток без пищи, и ничего — капитан даже шутил. Без него эти ребята пропали бы. Хороший он человек и дело свое знает.
И опять вокруг льды, безмолвие, простор. Кое-где темнеют разводья. Подул ветер, закрутилась снежная пыльца, побежала серебристая рябь. На скорости триста километров в час все сливается в однообразную безмятежную пустыню.
В рацию то и дело врываются позывные: суда-пешеходы, пересекающие необозримые просторы океана, на много месяцев разделенные с берегом, подают сигналы друг другу, чтобы меньше чувствовать свое одиночество, чтобы не оказаться без помощи в опасный час.
Михайловский зорко смотрит по сторонам, не полагаясь на локатор, который порой пропускает айсберги, прячущиеся в тумане. Ни напряжения, ни усталости не чувствуется в командире — это наступит позже, когда полет окончен и ты свободен для всего, и ничего уже не хочется, и в глазах по инерции рябит стальная волна, и руки еще помнят штурвал, и весь ты до предела переполнен вкусом полета. Медленно бредешь домой, пустая комната, паутина в углу, сиротский неуют, и валишься без сил на койку, думаешь про близкую старость, про свою жизнь и о чем-то жалеешь, и о чем-то не жалеешь, но все это между прочим, главное у тебя было — не так ли? — и оно есть, остальное не так уж важно; и то, что один, и то, что мучит бессонница; глотаешь нембутал и через пятнадцать минут засыпаешь легко и ясно, как подросток, подогнув к животу колени. Утром вскакиваешь раньше всех, спешишь на аэродром, привет механикам, и свежесть в тебе такая, энергия, и все прекрасно, и тебя ждет небо.
«Это хорошо, — подумал пожилой командир, — как это хорошо, что нет во мне пока привычки, — значит, не так уж я стар, нет привычки, равнодушия к этому океану, его судам, его птицам, его погоде и его солнцу, нет, да и все. И хватит о старости и болезнях. Не для меня все это».
Командир успокоился и почувствовал себя включенным в работу — что может быть приятнее ощущения власти над своим мастерством, машиной, расстоянием; за долгие годы полетов Михайловский не зачерствел и не стал самоуверенным, он умел быть в согласии с этими просторами, с самим собой, у него не случались ЧП, и коллеги называли его удачником. А он просто-напросто понимал пространство и уважал небо, будь то на Дальнем Востоке, будь то в Арктике, и никогда не чувствовал себя каким-то «покорителем». Он не любил людей такого типа, которые, сидя в ресторане, расписывают случайным знакомым свои полярные подвиги, не водил с ними дружбу и держался официального тона, и не иначе. Поэтому некоторые считали его не только удачником, но и гордецом.
Над морем сгустился желтоватый туман, но видимость еще не испортилась, и Михайловский, пролетая, успел заметить внизу транспортное судно, пробивавшееся с натугой через массивные льды. Он развернул машину, сбросил высоту и прочитал название: «Урал».
— «Урал», «Урал»… Сообщите ваши позывные, — передавал радист. — Идите по курсу…
Над мысом Терпения летчики сбросили груз зимовщикам метеостанции, и те благодарно махали руками, пока ИЛ-14 не пересек горизонт. Клубящийся туман уплотнялся и все ниже приникал ко льдам. И тогда-то мальчику почудилось, и он много времени спустя не был уверен, было это на самом деле или только померещилось ему, что на огромной льдине сидит его Атак, и он закричал командиру:
— Мы пролетели, мой Атак там, вернитесь, пожалуйста, он там, на льдине.
Самолет повернул обратно и начал летать кругами, но разве заметишь в сплошном тумане одинокого пса, если он прижался ко льду и свернулся, чтобы не так холодно было, разве увидишь маленькую угасающую жизнь в этом безграничном пространстве, в котором и снег, и лед, и туман перемешались в беспорядке! Покружились, покружились в тумане, и хочешь не хочешь, а пришлось Михайловскому прекратить бесплодный поиск: он сменил курс, и машина начала набирать высоту. Со всех сторон морось — не видать ни зги. Все значительнее высота — и никакого проекта.
Время будто замерло, самолет завяз в тучах, и они несут его с собой — такое ощущение возникло у мальчика, — и вдруг пелена прорвалась и хлынул сверху солнечный свет сплошным потоком, и внизу, в проеме, возникла земля с голубым краем, с черными пашнями, зелеными квадратами леса, нитями дороги. Второй пилот негромко сказал:
Земля удобрена солдатом,Земля одобрена поэтом.Машина летела под солнцем прямиком к дому, от которого ведь никуда не уйдешь, куда бы тебя ни забросила судьба.
Глава седьмая
Подъезжая к Южно-Сахалинску и глядя в окно на снежные сопки, чахлый кустарник, на редкие домики, примостившиеся невдалеке от насыпи, на дремучий лес, на опушке которого виднелись в снегу цепочки звериных следов, — на все то, что было знакомо и близко ему с самых первых впечатлений детства и что формировало строй его переживаний, мой путешественник с нетерпением ждал встречи с неизвестным городом.
Уже проплывали мимо каменные дома, чайная, гастроном, небольшая толпа у ларька «Пиво-воды», и каждый раз Пат говорил с легким удивлением: «о». Чистильщик сапог — «о», милиционер на перекрестке — «о», и еще разные «о». Но это говорил уже другой Пат — не тот наивный и застенчивый, что наугад пустился в дальний путь из своего поселка с самоуверенностью новичка, по мнению которого весь мир — лишь увеличенная копия его деревни и, следовательно, с каждым встречным он вправе быть запанибрата, так же как и с ближайшими своими соседями. Дорога кое-чему научила его, а знакомство с такими людьми, как начальник Катков, дрессировщик и женщина в саду Синицына, как Михайловский, каждый из которых был по-родственному добр к нему, заставило размышлять его иначе и глубже об устройстве жизни и разнообразии людей — и как вредно подходить ко всем с одинаковой меркой.
Поезд затормозил, и люди заторопились, суетясь и подталкивая один другого к выходу. Пат не спешил, верный своей привычке в любых положениях сохранять достоинство. Невозмутимый, он вышел на перрон. Шум, движение и многоголосица большого города, похожая на перебранку.
Мальчик последовал за цепочкой бывших пассажиров. Войдя в здание вокзала, он пересек зал ожидающих, открыл дверь и очутился на круглой площади. В раздумье он остановился возле ларька с горячими пирожками.
— Ты не знаешь, куда идти, мальчик?
Пат обернулся и увидел моложавую цыганку в нарядных и красочных одеждах; поверх красной шали на груди ее лежало ожерелье из кораллов, запястья рук обхватывали браслеты. Синяя юбка волочилась по земле.
— Я думаю, — ответил Пат сухо.
— Хочешь, я погадаю тебе, а? Просто так погадаю. Ты мне понравился, мальчик. Скажи-ка, ты живешь врозь с матерью и твое имя начинается на букву П? И тебя ждет дальняя дорога?
— Верно, — удивился Пат. Цыганка снисходительно улыбнулась.
— А теперь я погадаю тебе на будущее. Дай-ка ладонь. У тебя замечательная линия жизни. Ты будешь жить долго и славно и к старости станешь очень умным. Но в ближайшее время тебя подстерегает сильное горе. Ты слишком доверчив, а люди хитры и лукавы. Так, положи-ка мне на руку рубль, не бойся, я верну сторицей. Иначе мне не узнать твою судьбу. Хорошо, и еще рубль. Смотри, у меня в руке два твоих рубля, — при этом она ловко выдернула у мальчика из левого виска волос, завернула его в деньги и зажала их в кулаке, — слушай меня внимательно, я произнесу заклинание на арабском языке, но ты не смейся, а если засмеешься, ничего не выйдет и бог накажет тебя.