Патина
Шрифт:
Спустя два светофора скребущие по сердцу скрипки Айги сменились клавишными аккордами – и понеслось. Зал был не то, что…
– Ich verlasse heut' Dein Herz, – не выдержал и зашептал Роберт. Альдегиды положительно сводили его с ума. – Verlasse Deine N"ahe1…
– Wie Kinder waren wir, Spieler – Nacht f"ur Nacht2, –
«Da ich Dich liebe» они прорыдали вместе. Сзади длинно просигналили, и их нестройный хор мгновенно умолк, однако молчание продлилось недолго.
– «21 грамм», – сказал Роберт, долго и мучительно вспоминавший.
– С Наоми Уоттс и Бенисио дель Торо, да, – сказала она, будто бы и не забывая.
…Зал был не то, что полу-, а совершенно пуст, не считая него, еще нескольких таких же полуночных любителей артхауса и неизвестно как затесавшейся сюда смешной одногруппницы, которую он почти не замечал в академии, а тут встретил у кассы – вдруг, и она сказала «привет» – тоже вдруг, а потом, получив билетик, деликатно заняла свое место в дальнем ряду и на ином не настаивала. Роберт вспомнил о ней только после сеанса – делать вид, будто они незнакомы, в огромном безлюдном холле было бы странно, поэтому он подал ей куртку и спросил, как фильм, и она спросила тоже; по дороге к метро выяснилось, что впечатления удивительно схожи, и «Ох, "Сука-любовь"! Ах, Иньярриту!», и взаимные недоумения по поводу предыдущих встреч, которые должны были случиться, но отчего-то не случились, а потом еще «Зайдем в кафе? Холодно очень» и «Ты тут пока выбирай, а я сейчас». Сквозь окрашенное вином стекло бокала он разглядел, что у нее вызывающий профиль и горбинка на носу, по которой он совсем вскоре водил пальцем и говорил: «Не вздумай исправлять», а она целовала его в шею чуть ниже мочки уха, и обещания слетали с ее губ так же легко, как часом раньше – восторги в адрес режиссера.
Впрочем, с носом она явно ничего не сделала.
– Ты все еще слушаешь мою музыку.
– Я слушаю, потому что это хорошая музыка, а не потому что она твоя. О тебе я не думаю.
– Я знаю, знаю.
Удивительно, но за все эти годы он так ни разу и не вспомнил, а вспомнив, уже не смог выбросить из головы, вот только в тот момент совершенно логичным казалось протянуть ей наушники, и, пока она стоит с широко распахнутыми глазами, потому что впервые встретилась с готикой и еще не слишком понимает, что с этим делать, пока пытается уместить внутрь себя то, что ей дали, самому наблюдать за тем, как вдруг взмывает с козырька потревоженная стая голубей, запрокинув голову, рассматривать перевернутые русты и пилястры, прикидывать, где раздобыть денег и вообще куда бы и с кем свалить на выходные, но вдруг почувствовать ладонь в ладони и отозваться на эту странную просьбу – потанцевать прямо здесь и сейчас, заранее зная, что путь до метро окажется длинным, но даже не представляя, насколько. Она выглядела потерянной, и он чувствовал в этом свою вину – артхаус, вино и готика, будучи смешанными в столь вольной пропорции, способны изменить даже менее восприимчивое сознание. А тут он – всегда один и в декадентском черном, со своими Тинто Брасом и Стенли Кубриком, а тут она – губы, пальцы, голуби, русты, пилястры, запах предвесенний, взять бы на руки и унести с собой… Вот только за сейчас неизбежно следует потом, и это потом-то его тогда и остановило. Долго стояли у входа в метро, не в силах расцепить руки и разнять губы. Спустились на платформу: до завтра, спасибо за вечер. Да, странно, что он забыл…
– Я о тебе не думаю, – повторила она упрямо.
– А я… скучал, – признался он и с удивлением понял, что не врет.
Автомобиль затормозил, пропуская пешеходов. Ее лицо последовательно окрасилось красным и желтым, а на зеленом снова кануло во тьму.
– Знаешь,
Он покачал головой.
– Тогда мы все пришли на первое занятие и толпились возле дверей студии, совсем еще друг друга не зная, и я смотрела по сторонам и придумывала прозвища, чтобы не так трясло от волнения. Ты стоял в стороне с чехлом для подрамника на плече, слушал музыку и смотрел в окно – черные глаза, черные волосы… Черные ногти! Это было очень странно, я не могла вообразить, что творилось в твоей голове. Ты выглядел так, словно только что занимался любовью, и одновременно так, словно не делал этого никогда. Я назвала тебя злым колдуном. Злой колдун по имени Роберт. Я до сих пор так думаю. Скажи, почему ты тогда подошел ко мне в кино, если раньше не подозревал о моем существовании?
– Вовсе нет, – сказал он, неприятно пораженный этой внезапной отповедью.
– Так почему же?
– Ты выглядела одинокой.
– Даже когда мы вроде как начали встречаться, я была уверена, что ты не помнишь моего имени. Ты всегда называл меня… никак. Только однажды, когда ты беседовал с кем-то в коридоре, я услышала его из твоих уст, но ты обращался не ко мне.
Он молчал, не зная, что сказать, потому что не замечал за собой ничего подобного, но даже если б делал это сознательно, прошло столько времени, что теперь это не имело никакого значения.
– Я долго жалела, что я не Марта.
– Почему именно Марта? – спросил он, растянув губы в бледном подобии улыбки.
– А ты и этого не помнишь?.. – Он действительно не помнил. – Ты прислал мне по электронке ее фотографию. Ее, твоей первой любви. Идеальная Марта, которая уехала учиться в Англию.
– Но… – В темноте его лицо пошло красными пятнами. – Ты говорила, что не открывала.
– А я открывала, – бросила она злобно. – Каждый день. Снова и снова. Смотрела и понимала, что она действительно лучше. Смотрела и не понимала, почему ты вообще меня выбрал, если в твоей жизни была она. Это были очень темные чары, Роберт. Я на всю жизнь возненавидела это имя. К счастью, на моем пути не попадалось Март, иначе им пришлось бы несладко.
Теперь он понял, о чем речь – поступок был столь незначителен и гадок, что память милосердно от него избавилась. Тот снимок он взял из школьного альбома. Девочка по имени Марта действительно уехала из страны, так решили ее родители. Она и правда была его первой любовью, вот только ничего об этом не знала. Он даже не пытался приблизиться – любил издалека, безнадежно и долго, целых три года, до самого выпускного, на котором безобразно напился и вместо того, чтобы пригласить ее на танец, блевал в траву за стекляшкой кафе.
Зачем он вообще это сделал, да еще и наплел про отношения? Он и сам не понимал.
– Прости. Прости меня, пожалуйста.
– Ты всегда говоришь «прости», а потом становится еще хуже.
Просто не верится, думал он, пока внедорожник лавировал по парковке перед бизнес-центром, просто не верится, столько лет прошло, а она до сих пор об этом помнит.
– В любом случае… Я должна быть тебе благодарна. – Ключ был выдернут из замка зажигания с такой яростью, будто именно он являлся виновником всех бед. – Если б не ты, я получила бы диплом и вернулась в свою дыру. И сейчас все было бы иначе.
И хотя она ничего ему не доказала, потому что доказательств не требовалось вовсе, получившая ускорение дверца хлопнула невероятно красноречиво.
Стеклянная «вертушка» пришла в движение, но их путь пролегал не в лабиринты монолитно-каркасного детища советского конструктивизма, а на задворки офисной жизни, куда вела мозаичная дверь «под Климта». Черные глянцевитые стены за нею стискивали убегавшую вниз лесенку – студия занимала подвал.
Несколько направленных ламп осветило распорки мольбертов и гладко оструганный верстак с золотистыми искорками смальты на нем. Роберт окинул взглядом композицию из пузатого кувшина, аккуратно припыленной бутылки зеленого стекла и веточек физалиса, драпированных алым бархатом, щелкнул в гипсовый нос Афродиту, снял с полки, повертел и поставил обратно керосиновую лампу, а когда обернулся, в руки ему лег бокал с вином, который он принял с благодарным наклоном головы.