Патологии
Шрифт:
Столяр не отвечает, наливает мне в кружку дурнотно пахнущей горилки, - он принёс ещё один пластиковый пузырь.
Пью, передаю Сане.
Тот, захлебнувшись, кашляет.
– Ну-у… - гудят пацаны разочарованно, каждый считает своим долгом ударить его по спине. Плохиш даёт оплеуху.
Саня отмахивается от него недовольно.
– А чего? Всем можно, а мне нет?
– смеётся Плохиш.
Появляется откуда-то тушенка, ее держит на широкой руке Вася.
Заедаем.
Что-то говорим о произошедшем и происходящем, много материмся,
Поминаем пацанов, снова материмся…
Немного, почти истерично, смеёмся, вспоминая, как гранаты, что бросали чичи, бились о сетку и летели вниз.
– Мы, пусть пацаны меня простят, хорошо отделались, бля буду!
– говорит захмелевший Плохиш.
– По идее, нас должны тут всех уже положить…
Столяр выспрашивает у Хасана куда можно отсюда уйти через овраг. Все замолкают. Хасан подолгу молчит, не отвечая. Он часто так делает - ему зададут вопрос, он паузу тянет, - усиливает значимость ответа. Сейчас все ждут его слов с нетерпением.
Но он, похоже, искренне затрудняется.
– Я всё здесь знаю. Но я не знаю одного, - где… боевики. Куда идти? К ГУОШу? Или в сторону Черноречья? В заводской район? К Сунже? Везде можно нарваться. При чём на своих.
Все молчат.
Где-то в стороне заводской комендатуры слышна серьёзная перестрелка.
Школа тиха. Раздаётся бульканье горилки.
Повторяем - по кругу. Говорим что-то несущественное…
Обходим с Саней школу. Чувствую себя бодрее. Водка, славная отрава.
Никто не спит. Все надеются, что утром за нами приедут.
Монах хмур. Он вглядывается в темь за окном, стоя у бойницы.
Я встаю рядом с ним и долго молчу. Отстранившись от бойницы, закуриваю, пряча сигарету в ладонях. Табак вновь обрел вкус.
– Сереж, а правда Бог есть?
– спрашиваю.
– Есть, - отвечает он, безо всякой ненужной твердости, - так как если бы я спросил у него, есть ли у него родители, или друг, или сестра…
– А зачем он?
Монах молчит. Ему не хочется со мной разговаривать. Кажется, что Монах часто разговаривал со мной мысленно, пытаясь меня убедить в чём-то. И, наверное, уже так много всего сказал, что понял: бестолку мне что-то объяснять.
– Чтобы люди не заблудились, - отвечает Монах.
– Это живым. А мертвым?
– А ты как думаешь?
– спрашивает он вяло.
– Я не знаю… Бог наделяет божественным смыслом само рождение человека - появление существа по образу и подобию господа. А свою смерть божественным смыслом должен наделить сам человек, - говорю я.
«Тогда ему воздастся», - хочу добавить я, но не добавляю.
«Иначе, зачем здесь умирают наши парни…» - хочу я сказать ещё, но не говорю.
– Это, что ли, смысл?
– спрашивает он, кивнув за окно.
Там, я помню, лежал труп.
– Божественный смысл… - повторяет за мной Монах тихо, - Ты очень много говоришь о том, чего не способен почувствовать.
Спустя несколько часов я укладываюсь спать в «почивальне».
Брожу и рвусь во сне как в буреломе.
Приснились слова. Кажется, такие: Бог держит землю, как измученный жаждой ребенок чашку с молоком - с нежностью, с трепетом, - но может и уронить…
Проснулся.
– Уронить, - повторил я внятно.
– А?
– зло спросил кто-то.
– Уронить, - отвечаю.
ХI
Филя ест то, чем тошнило Старичкова.
На улице опять льёт. Стоит тупой, нудный, наполняющий голову мутью, шум воды.
Под утро ранило ещё одного пацана из взвода Столяра, в бок срекошетило пулей.
Ему так плохо, что все боятся - умрёт.
У Аружева вылезла черная густая щетина, - впервые за всю командировку он не брился два дня подряд. Он смотрит на осипшую рацию.
Непроспавшиеся, с красными глазами, подрагивающие в ознобе, ждём: быть может, Семёныч приедет за нами.
Город всю ночь горел, дымился, беспрестанно стрелял. Что там происходит, а… Может, уже убили всех? А кто стреляет?
Хочется есть. Кошусь по сторонам, вижу на полу несколько пустых консервных банок. Пожевать что-нибудь, корку - хлеба или лимона, - хочется.
Шнурки, обращаю внимание на свои шнурки. Кажется, что они кислые на вкус, их можно пожевывать и посасывать, гоняя по рту приятную солоноватую слюну. Откуда-то из детства помню об этом. Рот наполняется слюной. Глотать ее, почему-то холодную, не хочется. Сплёвываю.
Курю на голодный желудок. Дую на серые пальцы. Вижу свои неприятно длинные грязные ноги. Не поленившись, лезу в свой увязанный рюкзак за ножницами. Никогда не выносил длинных ногтей, даже ночью просыпался, чтобы постричь, если, проведя рукой по простыне во сне, чувствовал, что отросли.
С щёлканьем ножниц на грязный пол падает кривая мелко струганная роговица, сухая мертвечина.
Слышна тяжелая стрельба. Не хочется вставать, идти смотреть, - кто там стреляет, куда стреляет, зачем стреляет. Подумав об этом, бросаю на пол слабо звякнувшие ножницы, встаю, иду.
– Три «коробочки» на дороге!
– докладывают наблюдающие, - Движутся в нашу сторону.
«А может, за нами едут?»
Останавливаюсь, чувствую, что дрожат руки, но уже не от страха, нет, - от волненья за тех, кто едет к нам, и ещё, наверное, от усталости.
Ещё не дойдя до поста, слышу гам, крики, стрельбу из автоматов.
Забываю, что устал, не выспался, голоден. Кто-то обгоняет меня. По невнятным суматошным голосам, понимаю, что на дороге наши, - наверное, Семёныч, - они уже близко, и по ним стреляют. И по школе тоже стреляют. Опять стреляют, сколько можно…